преисполненное мягкостью
и усладой,
которая садится на уста мои,
как облако,
и душит счастьем
и изумлением.
Будто рождённый у закоулка
ветра,
распахиваю крылья
любой судьбе.
И от этих голосов
поющих ангелов застревает в горле
тревожный ком, наполняя мои глаза
их счастьем
БЕЗВОЗВРАТНОЙ ЖИЗНИ
В одной старой...
волнующей стране,
похожей на Россию
меж двух революций,
крик жизни зреет во мне,
вспомнив дни экзекуций.
Ряды колеблющихся растут, полны болью и унынием,
как проданный
пепельный образ,
покрытый утопии дымом.
Отбрасывают тень
высокие дубы
на замёрзшее озеро
былого времени,
и доходит алый отблеск синевы,
как в доктора Живаго
сновидении.
И я знаю, что эта боль
переживёт отсутствие
среди руин разума нашего.
ЯСНАЯ ПОЛЯНА
Владимиру Толстому
Каждый день всё больше
общаюсь с пчёлами.
Эти платонические диалоги
очень серьёзны,
про мёды жизни
и совершенство Мироздания.
Пчёлы улыбаются и трудятся,
не переставая меня слушать.
Подходят к улью,
а потом возвращаются,
кружатся над садом у озера
под стройными дубами.
Пытаюсь их остановить,
пусть будут внимательнее,
пусть просветятся о значении
гармонии светил и природы,
славы Бога и его сокровищ.
Но они продолжают трудиться
Кричу на них тогда немного
и укоряю за невнимание к чуду
всего существующего.
Наконец, пчела-королева
выходит из улья
и строго изрекает истину,
что я всего лишь цикада,
утомляющая их
своей болтовнёй.
Юрий Домбровский «МОЯ НЕСТЕРПИМАЯ БЫЛЬ...»
ВРЕМЯ ВСПОМНИТЬ
Заканчивается юбилейный год самого неюбилейного писателя. На столетие со дня рождения Юрия Осиповича Домбровского откликнулись, кажется, две-три газеты да канал "Культура" (трансляцией телепостановки 1994 года по рассказу "Ручка, ножка, огуречик"). Запомнились в "НГ-Exlibris" небольшая, но весьма ёмкая заметка Евгения Лесина и эссе Дмитрия Быкова в интернетовском "livejournal" – последнее, к сожалению, не весомостью выводов, а стремлением теоретически подкрепить байку Марлана Кораллова о еврейском происхождении Домбровского. Однако не об этом речь. Цыган с польскими корнями, Юрий Осипович Домбровский был и навсегда останется в мировой литературе тем, кем он себя ощущал, – русским прозаиком и русским поэтом. Может быть, поэтом больше, чем прозаиком.
