поднимаю на руки.
У неё уди-уди
и цветные шарики.
Пляшет мой сосед хромой.
Мостовая в семечках...
Ах ты, красный Первомай!
Золотое времечко.
***
Даль – не та. И женщины – не те.
Сам – не тот! Но тяга не изыдет.
Дикую потребность в красоте
ни сдержать, ни сбросить, ни насытить.
Оттого и гибну. Не спасти...
Жизнь чадит, сгорает понапрасну.
Ни души, ни глаз не отвести,
если даль иль женщина прекрасна.
***
Туда, где смрад, искривлённые лица,
туда, где мат, подонки и ворьё,
он приходил, чтоб поскорей напиться
и позабыть убожество своё.
Там дух крепчал, дух пробовал подняться,
рвануться, разогнуться, воспарить...
И он мечтал попеть, или подраться,
иль, на худой конец, поговорить.
Но сам был слаб, и драться было трудно,
а голос хрипл – ну как тут попоёшь?
Но говорить, пусть сбивчиво и нудно!!
И он молол бессмыслицу и ложь...
Пусть так, пусть так у этой коновязи,
таким вот жалким, призрачным путём
он укреплял слабеющие связи
с колеблющимся, зыбким бытием.
***
Две косы и щёчки наливные.
Жаркий взор, обтянутая грудь.
Юбочка. И ножки козырные.
И задок, что трудно ущипнуть…
Сердце бьётся, а душе неймётся.
Ни уйти, ни подойти нельзя.
А она всё смотрит, всё смеётся.
И глаза сжигают мне глаза.
***
Вот твой дом, моя душа.
Тихо. Пыль да грязь...
Крыса, лапками шурша,
ходит не таясь.
Хочет рукопись понять,
то ль допить вино.
Долго смотрит на меня
мутное бельмо...
Харкну на пол, поманю
крысу колбасой,
завалюсь на простыню,
грязный и косой…
Буду вскрикивать, храпеть,
видеть жуткий сон.
В голове начнёт греметь:
скрежет, лязг и звон.
Будет мутное кино
через душу плыть,
телевизора бельмо
до утра светить.
***
На столе всё в грязи и во рже…
Ничего не найти… Что случилось?
Навести бы порядок в душе –
на столе бы само получилось.
БРЕД
Зачем этот жалкий, горячечный бред?
Я чуждо смотрю сквозь стекло.
Зачем это солнце? зачем этот свет?
зачем эти смех и тепло?
Зачем эту жизнь волоку, чуть дыша –
