Литературу же по-прежнему во многом определяет именно это поколение и, с недавних пор, более молодые писатели из уже нынешних сорокалетних.
Но и сейчас, когда я смотрю на книжную полку и вижу "Надпись" Проханова, "Прощание с Матёрой" Распутина, "Андеграунд…" Маканина, "Утиную охоту" Вампилова, "Пушкинский дом" Битова, "Раскол" Личутина, "Третью правду" Бородина, "Лотос" Кима, "Москва–Петушки" Венедикта Ерофеева, вижу сборники стихов с автографами Юрия Кузнецова и Иосифа Бродского, Татьяны Глушковой и Юнны Мориц, Тимура Зульфикарова и Игоря Шкляревского – я отчетливо вижу в них литературную классику конца ХХ века.
Достойное литературное начало ХХ века завершилось достойным его литературным финалом.
Руслан Киреев ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ В РАЮ. Из книги мемуаров
Дедков в своей нашумевшей статье оперирует элегантным понятием "московская школа", но чаще этих писателей называли просто "сорокалетними". Итак, в одном случае – место (проживания), в другом – время (рождения), ну прямо-таки по Трифонову: "Время и место", однако все это – сугубо внешнее сходство. Прозаики были всё-таки очень разными, и спустя пять лет в том же "Литературном обозрении" критик признал, что это наиболее уязвимая сторона его работы.
Прижился в конце концов термин "сорокалетние" как, видимо, более звучный, если не сказать – хлёсткий. Придумал его, кажется, Володя Бондаренко, но наверняка утверждать не могу, поскольку на "учредительном собрании", которое сос- тоялось 24 ноября 1979 года в 1-м Кадашевском перулке в помещении Общества книголюбов, не присутствовал. Накануне Бондаренко, с которым я тогда говорил впервые в жизни, да и то по телефону, настойчиво зазывал, подробно перечисляя, кто будет. Проханов (точно помню, что первым назвал именно его) и Шугаев, Ким и Попцов, Баженов и Маканин, Скалон и Курчаткин… Я не пошёл. Не отказался, нет, просто не пошёл. Во-первых, из всех, кого назвал Бондаренко, лично знаком был лишь с Маканиным, а во-вторых, не понимал цели этого собрания.
А если б понимал? Если б понимал – не пошёл тем более. Зачем? "Ты царь: живи один", – из всех пушкинских заветов всю жизнь охотней всего следовал именно этому. Раз даже вынес эти слова в заголовок небольшого эссе, взяв себе в союзники, помимо Пушкина, еще и полузабытого немецкого драматурга Фридриха Геббеля, написавшего, кстати сказать, трагедию из русской жизни ("Димитрий"). В своём обширном дневнике – лучшее, что осталось после него, – Геббель отчеканил замечательную формулу: "Вся жизнь – неудачная попытка индивидуума обрести форму: постоянно перескакиваешь из одной в другую, и каждая тебе то узка, то широка…"
