Литературное обращение к образу Христа и сюжету его жизни не превращает художественный текст в религиозное послание. Но власть священного имени такова, что возможен совсем не литературный вопрос при чтении двух поэм Юрия Кузнецова: как спастись? Автор не скрывает ответа. Не быть предателем: в аду у них самая тяжкая участь. Не быть политиком: "политикам одна дорога — в ад", — говорил Кузнецов незадолго до смерти. Не быть мыслителем: Декарт, Гегель, Кант, Ницше, Фрейд, Арий, Мани, Пелагий здесь же. Лучше не быть писателем: длинный ряд погибших художников слова мы уже называли. И, как показывают отклики на "Путь Христа" и "Сошествие в ад", лучше не быть поэтом, который решил предложить свое авторское евангелие и свое видение загробных судеб культур. Но, ставя под сомнение свое спасение, лишая читателя спокойного, предсказуемого контакта со священным сюжетом, сам факт своего обращения к нему поэт делает встречей кризисного, погибающего у Древа познания человека с истиной, которая нуждается в том, чтобы о ней говорили, чтобы ее искали.
Кузнецов судит мир за уход от Христа, за проповедь страстей, судит литературу за высокомерие и грешную жизнь ее создателей. Литература в лице современных критиков судит поэта за слишком смелое обращение со Священным Писанием, за "дописывание" Евангелия, за гордыню судьи, определившего в ад Гоголя и Тютчева. Разумеется, есть и те, кто судит самих критиков, не замечающих, что Кузнецов славит Христа — по-своему, как умеет. Суд без границ. Может быть, все это происходит там — внизу — где осуждают и уже осуждены герои поэмы "Сошествие в ад"? Не стал ли ад — пусть как жестокий образ — повседневным существованием? Не это ли главная мысль ушедшего поэта?
Все-таки это не так. Юрий Кузнецов в своих последних поэмах — не в аду, как считают Хатюшин и Переяслов. Наверное, и не в раю. Он — в чистилище, где и должна находиться истинная литература, уходящая в глубь души и сознания, чтобы помочь человеку избавиться от искушений ада и убедить в очень непростой мысли, что рай возможен. Это чистилище — не католический образ обнадеживающей неопределенности, а метафора нашей жизни. Она мало напоминает Евангелие или житие, скорее она — апокриф, в котором истина — дальний свет, а путь — преодоление лабиринтов и туманов. Апокриф — не против Христа. Ведь есть и такие апокрифы.
И последнее. Наверное, Церковь должна предостерегать литературу, слишком близко приближающуюся в Священной истории: "Осторожно, здесь лучше остановиться, умолкнуть, здесь "романы" заканчиваются". Наверное, литература должна отвечать: "Надо идти дальше, потому что лишь свободное слово способно сообщить о кризисе — в том числе о драме современного понимания жизни Христа". Если писатели замолчат, смиренно забыв о рискованных словах, рай не настанет: с теми, кто любит и верит, рядом будут те, кто знает, что именно так — в гарантированном молчании — легче управлять теми, кто любит и верит. Если станет неслышным голос Церкви, призывающей вернуться к спасительной простоте, апокрифы перестанут быть литературой, станут чертовщиной, бездарной мозаикой агрессивных идей, мечтающих образовать новую религию. Когда поэт пишет свои апокрифы, когда Н.Переяслов обвиняет его в отступничестве, когда В.Бондаренко защищает дух творчества, которое тянется — как может — к спасению и вечной жизни, христианство остается живой проблемой литературы, а литература вновь старается стать делом, которое никак нельзя потерять.
