Владимир КОРОБОВ со смиренно-печального "Спасибо, Господи, за то, что осень и стою в пальто, ещё живой на поле брани, и что звенит ещё в кармане, и что стекляшка у залива открыта — можно выпить пива, отечества вдыхая дым. И в горле ком: Таврида, Крым…" вдруг виновато-горько срывается: "Как возвращусь, заору в набежавший прибой: что сотворил ты, Господь, с моей бедной страной! Ярость моя возмутит седовласый простор — эхо вернёт мне назад грозный мой приговор: "Вспомни свой дом, что ты сам разметал, разорил, встала трава, словно лес, у забытых могил!"
Сергею ЦВЕТКОВУ ("Москва") ещё выше, глубже, мощнее дано проявить это нерасторжимое Отец-сын: "С наплывом лет, о Боже, дай нам в глухом томлении времён увидеть Лик, который тайно во всей природе отражён, всмотреться в вечность, но без страха, и там — в смятении зеркал — вдруг разглядеть не горстку праха, а гордый духа идеал". Стихи Цветкова парадоксальны, первозданно чисты и поражают силой открытости, но не той, которая "ниже пояса", вымученно-натюралистическая, а иной — туда, ввысь: "Но в эти дни, когда исполнен скверны, всяк человек безумствует, греша, с какой любовью, жадной и безмерной, весь мир объемлет бедная душа!"
Изящно и светло-печально вылеплен Виктором БРЮХОВЕЦКИМ почти скульптурный портрет Старика и Сеттера в одноимённом рассказе: "Сеттер на стариковский манок откликнулся сразу, задаваться не стал и просто так, без всяких ужимок, к Старику подошёл. А когда Старик его на руки взял и к себе прижал, то Сеттер запах стариковский учуял, и запах этот ему очень понравился. От Старика волей пахло, воздухом свежим, росами". Поэма эта в прозе длит пришвинские традиции русской литературы.
Борис СПОРОВ в романе "После войны", не изощряясь особо в поисках формы, а просто, быть может слишком просто и доверчиво, — или это мудрость возраста — излагает историю одного года своего юного героя. Года, проведённого в деревне. Это не "год чуда и печали", по Леониду Бородину, — это нечто иное, но по значимости, по влиянию на дальнейшую судьбу героя, пожалуй, не менее важное: "Именно тогда, в тот день, в тот час и минуту, с гроздьями лещины в обнимку, я не только почувствовал, я пережил, перетерпел, как собственную боль, сострадание постороннему человеку…"
"Явление театра" Николая Пенькова ("Наш современник", №10-11) станет, пожалуй, для многих явлением и самого Николая Пенькова — крепкого актёра, умного тонкого чтеца и, как выяснилось, талантливого рассказчика. Видимо, недаром он с Орловщины. И, "как кто-то сказал, — пишет он сам, — если на карте воткнуть циркульное остриё в кружок с названием "Орёл" и потом провести окружность радиусом чуть больше ста километров, то в этом круге, как караси в неводе, окажется добрая половина всех известных русских писателей". Воспоминания его напрочь лишены той бездумной лёгкости, с которой многие дневниковые "мемуаристы" подходят к оценке человеческих судеб.
