Пять лет спустя, в какие-то серые будни, он бродил по квартире один, в бесконечной растерянности. Квартиру купили недавно с такими мучениями, что обои, казалось, навсегда пропитались запахом пота, крови и слез, пролитых за нее. Саша уехала на работу. Занавески остались задернуты после утренних игр. Дмитрий ходил по углам, время от времени куда-то названивая.
Александра влетела впотьмах, босиком пробежала к окну, распахнула шторы. Она расцвела, пополнела, сменила прическу; с видом сытой, довольной женщины сделала вкусный ужин. За столом, предвкушая вечерние ласки, взяла Диму за руку, нежно сказала:
— Вот и квартира есть... Мы теперь сможем, да? Усыновим ребенка?
Он подчеркнуто громко хрустел огурцом. Она с обожанием, как на кумира в кумирне, глядела ему в лицо:
— Удочерим... Я на Горьковской видела девочку... Такая красивая, в язвах...
— Сегодня звонил в эту службу, — глухо сказал он. — К вечеру дозвонился. Сказал, что намерен убить себя. Милая девушка. Просто устала давать нам советы, тянуть нас, спасать. Сказала в сердцах, раз уж намерен, то убивай, не терзай колебаниями, тряпка. Что-то такое. Устала.
— Надо было с утра звонить, — отвечала жена.
С прежней рассеянностью он подошел к окну. Сказал, усмехнувшись:
— Черт. Сколько же нас у нее.
— Кто она, милый? — насторожилась жена.
Он не ответил. По безлюдному переулку, в пасмурных сумерках, проскакала на лошади девочка.
— Кто она? — уже сварливо осведомилась Саша.
— Не скажу, — бросил он. Отошел от окна, повозился в прихожей, спустился на улицу, без остановок прошел пол-Питера, вышел на N-ский проспект уже ночью, увидел подъезд, забежал, на втором этаже опустился у двери, завыл, словно колли, счастливо и тупо качаясь.
Александра прождала его до утра, потом еще сутки. Странно — никуда не звонила, не просила подмоги. За сутки написала ему письмо, безобразное, эгоистичное, рваное, где, среди слез и обиды, мелькали итоги всей жизни, существования вместе:
"...а я, дура дурой, накупила вещей, надеялась, наконец-то, понежиться..."
Ниже:
"...вернись..."
И потом, миновав череду богохульств и слепых проклятий:
"...это же я все, своим горбом, и уют и ребенка хотела, когда ты — не хотел, ничего не хотел, всё коробки лепил за гроши, всё свои песни народные слушал, мог и обязан был стать богачом для меня, а лепил коробки..."
