Да, ты личина правды, под которой
Наш хитрый век и самых мудрых ловит, —
Ты, золото блестящее! Мидаса
Ты жесткий корм! Я не хочу тебя!
И не тебя, посредник тусклый, пошлый
Между людьми! — Но ты, простой свинец,
Скорей грозящий, чем сулящий блага, —
Ты бледностью своей красноречив:
Беру тебя — будь выбор мой счастлив!
Хорошо этим относительно молодым бизнесменам, охотникам за богатыми невестами! А каково Шейлоку? Ведь он уже немолод, у него дочь на выданье. И всё же он еще поборется…
Стяжательство — удел хитрецов и честолюбцев, тех, кто воспринимает мир как арену борьбы. Воспринимать его иначе — дело немыслимо трудное, потому, вообще говоря, что всякое преуспеяние, выделение из среды равных иначе и невозможно, как через выбор цели. Однако Шейлок в целях предусмотрителен сверх всякой меры: даже в Библии, в заповедях своих предков он ищет оправдания стяжательству. И находит в ловкости Иакова:
… заметьте,
Что сделал он: условился с Лаваном,
Что всех ягняток пёстрых он получит.
Когда же овцы, полные желанья,
Осеннею порой пошли к баранам
И дело зарожденья началось
Меж этой пышношерстною породой, —
Хитрец узоров ветки обдирал
И в самый миг зачатия их ставил
Он перед зачинающею маткой;
Зачавши так, приплод они несли
Сплошь пестрый; всё Иакову досталось.
Вот путь к наживе — он благословен…
Ели бы всё было так просто! Если бы это было так, этот пройдоха, взявший в заложники, вроде той овцы, даже собственную дочь Джессику, не знал бы столь сокрушительных поражений и зрители не сочувствовали бы его горю, позору и страданиям!
Шейлок отвержен не только по роду занятий — он ростовщик. К слову сказать, в шекспировское время евреи и не могли рассчитывать на иные занятия, кроме торговли: участие в гражданской жизни было для них ограничено. Он отвержен еще и по свойствам характера, как заметил еще Пушкин, в нём намешано много чего: "Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен". Ну и конечно, страстей у него хватает. Он прообраз тех коварных грязных таинственных восточных скряг, которые затем появятся и у Бальзака в романах, и у Пушкина, и у Гоголя в "Портрете". Даже этот возвышенный Антонио, такой предупредительный со всеми, называет его собакой и плюет на жидовский кафтан. Полная отверженность, чем, впрочем, не удивишь многих изгнанников. Казалось бы, перед нами законченный злодей, как Яго, как Ричард III. Но гений Шекспира в том и состоял, что он, в отличие от классицистов, у которых скупой только скуп, умел придать черты человечности даже злодею, возбуждая тем самым доверие читателя и зрителя к объемному выпуклому изображению. Шиллер или, скажем, Шелли в своей трагедии "Ченчи" ограничиваются в подобном случае собранием уродств: их злодей — злодей до конца. Шейлок не возбуждает в нас страха, отвращения, ужаса. Нет, напротив, подчас — жалость. Он — человек с подавленными, извращенными чувствами, он несчастен, он заслуживает сострадания, а ведь и наказан! И Джессика, "самый крупный бриллиант" Шейлока, убегает с Лоренцо. Нет сомнения, Шейлок любит свою дочь и привязан к ней, но — опять-таки — сквозь призму золота, в надежде на пёстрых ягняток, извращенно, бесчеловечно. Не позавидуешь родственникам денежных воротил в смысле личного их счастья. Для Шейлока очевидно, что виновник всех его проблем — Антонио. Но не может быть, чтобы он, Шейлок, с его чудовищным богатством, не смог сломить врага! И Шейлок использует неосторожное поручительство Антонио — его благородный жест в пику низкому еврею; он, человек сильных, неудержимых страстей, загорелся, когда появилась реальная возможность потребовать с должника фунт мяса. Он, "угнетённый, угнетает сам", а угнетён он в нашем случае благородством, силой великодушия Антонио и симпатиями венецианцев к нему.
