Он взглянул на часы и спросил:
- А - не пора?
- Да, - ответила Спивак и, осторожно встав, ушла с ребенком на руках, а Кутузов, улыбаясь, пересел на стул против Клима и спросил очень дружески:
- Так вы находите, что революционеров - мало? А - где вы их видели, каких?
С необычной для себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал о проповеднике с тремя пальцами, о Лютове, Дьяконе, Прейсе.
- Дьякон - Ипатьевский - Сердюков? Сын есть у него? Помер? Ага. А отец - тоже... интересуется? Редкий случай. Значит, вы всё с народниками путаетесь?
- Не путаюсь, а - изучаю, - сказал Клим, уже раскаиваясь в словоохотливости своей.
- Жития маленьких протопопов Аввакумов изучаете? Бросьте. Все это - не туда. Не туда, - повторил он, вставая и потягиваясь; Самгин исподлобья, снизу вверх, смотрел на его широкую грудь и думал:
"Возмутительно самоуверен".
- Особенности национального духа, община, свирели, соленые грибы, паюсная икра, блины, самовар, вся поэзия деревни и графское учение о мужицкой простоте - все это, Самгин, простофильство, - говорил Кутузов, глядя в окно через голову Клима. - Не отрицаю, и в этой плесени есть своя красота, но - пора проститься с нею, если мы хотим жить. И с героями на час тоже надобно проститься, потому что необходим героизм на всю жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции. Если вы на такой героизм не способны - отойдите в сторону.
Он закурил папиросу, сел рядом с Климом так близко, что касался его плеча плечом.
- В одном народники правы, - продолжал он потише и раздумчивее, рабочий народ у нас - хорош, цепкого ума народ, пожалуй, отсюда у него и пристрастие ко всяческой элоквенции. Так что, когда народник говорит о любви к народу, - я народника понимаю. Но любить-то надобно без жалости, жалость - это имитация любви, Самгин. Это - дрянная штука. Перечитывал я недавно процесс первомартовцев, и мне показалось, что провода мины, которая должна была взорвать поезд царя около Александровска, были испорчены именно жалостью. Да. Кто-то пожалел освободителя.
Вошла Спивак в белом платье, в белой шляпе с пером страуса, с кожаной сумкой, набитой нотами.
- Шикарно, - сказал Кутузов. - Не забудь, тетя Лиза...
- Нет, нет, - обещала она, уходя.
Оба молча посмотрели в окно, как женщина прошла по двору, как ветер прижал юбку к ногам ее и воинственно поднял перо на шляпе. Она нагнулась, оправляя юбку, точно кланяясь ветру.
