Костя шел к ним, стиснув в карманах кулаки, так стиснув, что ногти впились в кожу, и лицо его с туго сжатыми губами вдруг онемело от ненависти и презрения к ним. Они думали, он струсит, побежит, попросит прощения? Так нет же, нет… Он будет драться. Он не отступит ни на шаг и ничего не попросит. Будет драться один со всеми… Вот так! Пусть он никому не нужен, его опозорили и вышвырнули из прежней жизни, его предали, с ним не посчитались, потому что он еще мальчишка и не зарабатывает на жизнь и вынужден есть, пить и носить на себе все не свое, все отцовское… Но нет, нет, из-за этого он не продаст себя, не подчинится, не станет таким, как кому-то хочется! И вот этих, уводящих его все дальше от Центральной улицы, чтоб хорошенько поколотить, он не боится. Сейчас они на собственных ребрах убедятся в этом…
Он шел за ними, а они переглядывались, перекидывались какими-то словами и потом остановились у обитого листовым железом дощатого гаража. Они повернулись к нему лицом и стояли уже не тесно сбитой кучкой, а порознь, и в том, как они стояли, как держали плечи и головы и как смотрели на него, было видно, что у них что-то случилось. Захлестнутый какой-то холодной, безрассудно яростной волной, с все еще онемевшим лицом и до боли сжатыми в кармане кулаками, Костя остановился перед ними.
— Ну, я пришел… В чем дело?
На толстом лице Петьки мелькнула слабая улыбка.
— Дело в том, что мы… Мы в последний раз тебя… Будешь ты с нами или нет?
— Не буду, а что дальше?
— А дальше — проваливай и забудь, как нас звали!
— Для этого вы меня завели сюда? — Костя явно лез на рожон, лез и не мог иначе. — Для этого?
— Иди, иди к своему Сапогу и к этой самой его… Иди, ну!
Сжав кулаки, Костя кинулся на Петьку, тот резво отскочил в сторону, а Гришка с Серегой прочно оставались на своих местах.
— А вы гады, мальчики! Подонки вы, вот кто!
— Пошли отсюда, что с таким связываться! — выравнивая дыхание, сказал Петька. — Вызовем «Скорую» этому припадочному!..
И они ушли со двора, не оглядываясь. Ушли молча, а когда удалились от него метров на двадцать, стали негромко, но зло переругиваться. Ну и черт с ними, пусть хоть лопнут, хоть живьем сожрут друг друга! Ясно было одно: больше они к нему не пристанут. Костя двинулся на Центральную улицу и не чувствовал никакого облегчения. Он по-прежнему никого не хотел видеть и слышать.
Где только ни побывал он в этот день, лишь к морю не ходил: там было слишком много знакомых. И там был дедушка, а Костя даже его не хотел видеть. И все-таки он попался.
