Вдруг все звуки ушли куда-то вдаль: их заглушили еле слышные сдавленные вздохи и всхлипывания за перегородкой. Митя так и замер, не дыша. Потом вскочил и бросился в ее комнату.
Тая отвернулась от окна. В темных синих глазах дрожащие слезы. Губы прыгают от усилия сдержать плач. И трогательны беспомощно опущенные руки.
Как тянуло его подойти, обнять, приласкать, утешить. Но он грубо сказал:
— Ну вот! Водичка!..
Слезы у нее мгновенно высохли, глаза зло сверкнули. Она передернула худыми плечиками.
— Вас тут недоставало!
Чувствуя, что делает непоправимую глупость и не в силах остановиться, Митя сказал вызывающе:
— Конечно, тут нет московских господ ручки целовать...
Она взглянула с ненавистью.
— Мальчишка!
Мальчишка! Это ударило его так, что зашумело в голове. Он повернулся и вышел.
Тимоша по-прежнему лежал на постели, но глаза его были открыты. Очень громко и очень весело Митя воскликнул:
— Все дрыхнешь, Тимофей!
Тимоша серьезно посмотрел на него.
— Плюнь ты на нее, Митя. Не обижайся.
— Ну, я пошел, отдыхай, — с озабоченным видом кивнул Митя. Он ушел, твердо решив никогда в жизни не возвращаться в этот дом.
Теперь он уже не переставая думал о Тае. Она заслонила все, даже Петра. Он стал избегать товарищей. Целыми вечерами сидел в своей комнате и наигрывал на мандолине унылые мелодии. Мать, заглядывая, молча ставила на подоконник большую миску гречневой каши с молоком. Время от времени отрываясь, он меланхолично ел. Опорожнив миску, задумчиво брел в кухню, просил добавки. Отец не упускал случая подшутить.
— Музыка на пользу идет!..
Однажды Леша пристал к брату.
— Ну чего ты камнем сидишь дома? Пойдем походим, в сад зайдем. Ребята смеются, будто ты в монастырь готовишься.
И Митя пошел, не потому, что его задела насмешка, а так, лишь бы отвязаться. Ему казалось, ничто больше не может его интересовать и волновать.
Молча бродили они по темным, заросшим дорожкам городского сада. Сквозь деревья тускло мерцали электрические фонари. Светились окна во втором этаже ремесленного училища, где жил директор — бывший кучер старой княгини Тенишевой.
Под самым фонарем какой-то пьяный рабочий в городском костюме и картузе приставал к пожилому рыхлому господину в пенсне.
— Ты почему, господин хороший, не воюешь? Почему?
Господин, очевидно, был либерал. Он улыбался трясущимися губами и объяснял:
— Мы все народ — вы, и я, и они. Между нами нет разницы. Я вот выполняю свой долг — служу, вы — работаете...
— Ага! Сын у мине в окопах гнил, теперь без ноги остался. А ты все служишь! Разницы промеж нас, значит, нет?
