- Я даже готов сказать, что история-то довольно пошленькая, так себе маленький прыщик на душе, истощённой жизнью... Но этот прыщик - он, чёрт его возьми, подчёркивает печальное, неизлечимое, то есть неустранимое одиночество человечье в этом наилучшем из миров...
- Мой приятель? - удивлённо ответил он вопросом на вопрос. - Какой приятель? Ах да, адвокат! Он застрелился, - я разве не сказал вам? Да, он кончил. Очень пил, кутил и дебоширил, а потом, с похмелья, пристрелил себя. Конечно - записка: "Прошу никого не винить" и, конечно, это ложь самоубийцы всегда обвиняют, не могут не обвинять, что бы они ни писали! Самоубийство - деяние, обвиняющее всех и вся в безразличном отношении к человеческой жизни.
Подумав, он сказал с невесёлой гримасой:
- Читал я рассказ про мальчика, который обо всём, что ему не нравилось, говорил: "Не надо!" Если бы это отрицание имело какую-нибудь действенную силу, я сказал бы - не надо фордыбачить, надо жить скромнее, тише, это разумнее, проще! Не надо шума, не надо красивых слов, они пустые!
- Да, да, - засмеялся он, - это верно! Давно ли мы кричали друг другу - "взмахнёмте крыльями могучей, вперёд на бой со злою тучей враждебных сил", а ныне вот хочется пожить тихонько, без полётов, сложив крылья, даже отложив их - не надо! Осмотреться надо - вот это так!
- А впрочем - я не знаю, что именно надо делать, это я так себе... Господин Александров, Анюта и курсистка Мозырь - они знают! Но то, что они знают, знал и я в их годы...
- Знаете, какие записки должны были бы оставлять самоубийцы? "Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю" - вот, простая правда, и так красиво сказана!
IV
...Иногда, по вечерам, ко мне приходит урядник Крохалёв, человек, отягчённый бременем власти и, конечно, пьяненький. Отворив дверь насколько возможно широко, он ставит на порог сначала одну короткую свою ногу, потом другую и, вместив себя в раму двери, держась правой рукой за шашку, а левой за косяк, - спрашивает:
- Лександра, - ты дома?
Это - вне сомнений, я сижу у окна, и он ясно меня видит; мало того ещё проходя по улице, он видел меня и зачем-то подмигнул рыжей, кустистой бровью.
- Вались, вались, власть, - говорю я, - ведь видишь, что дома!
Задевая шашкой за косяк, за стул, волоча по полу больные ноги, как слепой, вытянув левую руку вперёд, он подходит качаясь, грузно садится, говоря:
- Я обязан спросить...
Сняв фуражку, аккуратно укладывает на подоконник всегда одинаково - на улицу козырьком. Пыхтит, надувая квадратное, красное лицо с синими жилками на щеках и тяжёлым носом, опущенным на жёсткие, рыжие усы. Нос у него странный, кажется, что он наскоро и неумело вырезан из пемзы; уши большие, дряблые, в правом - серебряная казацкая серьга: кольцо с крестом внутри. Он весь сложен из кубов разной величины, и череп у него кубический, и даже коленные чашки, а лапы - квадратные, причём пальцы на них кажутся излишними, нарушающими простенькую архитектуру урядникова тела.
