Машина стояла на вершине какого-то перевала, под нами виднелись крыши, стены, куски заборов. Цельной картины не было: отдельные части поселка казались кусками разбросанной мозаики на мягком туманном фоне. И тишина. Ни рева моторов, ни шума голосов, ни лая собак.
Я выбрался из кабины под свист ветра.
— Ну что, Пятницкий, ты не чувствуешь, что мы последние люди на земле?! — я мрачно захохотал.
Вид мой, наверное, был как у сумасшедшего, но водила не понял моей байроновской иронии. Он прагматично хотел знать — куда ехать дальше? Его прагматизм обломал мой романтический восторг, вызванный отупением долгой дороги, и опустил на серую почву. Я разглядывал следы шин в пыли. Они все вели в разные стороны, будто не в далеких горах мы потеряли направление, а заблудились на оживленных улицах Нью-Йорка.
Личный состав, покинув пыльный кузов, разминал затекшие ноги, справлял большие и малые нужды, а я мучительно решал вопрос: «Стоять или не стоять? Ехать или не ехать?». Проходили минуты, но никто не появлялся. И никто не сотрясал воздух.
«Куда же все провалились?» — на этот раз я по-настоящему встревожился. Ну не попали же мы во временную дыру! Не могли же мы быть последними в колонне!
Но дунул особенно сильный и резкий порыв ветра, и в рассеявшемся облаке тумана, далеко внизу, я заметил, наконец, мелькнувшее пятно защитного цвета.
Этого было достаточно — оказалось, что другой дороги здесь все равно не было. Приятная во всех отношениях безальтернативность повела нас вниз, под гору, вслед за быстроходными товарищами.
Однако не успел я успокоиться от пережитой коллизии, как бледный вид моего водителя снова погнал в мою, еще и не успокоившуюся кровь, адреналин.
Боковым зрением я с тревогой отметил, что Пятницкий облизнул пересохшие губы, а маленькие капельки пота, выступившие на лбу, не оставили мне сомнений, что мой гусар — поэт пережил что-то не очень приятное за последние минуты.
— Ну-ка, друг, колись, что случилось? — спросил я, попытавшись придать своему голосу строгое, но отеческое звучание (в мои-то двадцать два года!).
Не удивительно, что вопрос мой прозвучал фальшиво: ни строго, ни отечески, а не пойми как. Но друга Пятницкого меньше всего волновали мои интонации, он сквозь зубы, (так говорят, когда приходится признаваться в каких-то неприятностях), прошипел:
— Тормоза…
И без того хмурое небо померкло перед моими глазами. Приехали! Теперь всю дорогу придется трястись от ужаса — если поедем сами. Или от позора если нас возьмут на буксир.
