Любовь к Мицкевичу не помешала Ходасевичу, у которого не было ни капли русской крови, самому стать поэтическим олицетворением России. Его творческая генеалогия была исключительно русской, Набоков называл его литературным потомком Пушкина по тютчевской линии. Еще современники Ходасевича прочерчивали в истории русской поэзии линию «Пушкин — Блок — Ходасевич». В 1915 г. сам он называл среди поэтов, оказавших на него наибольшее влияние, прежде всего Пушкина и Державина.
1921–1923 гг. считаются центральными в творческой биографии и литературной судьбе Ходасевича : Одновременно с работой над антологией Мицкевича он стремится обозначить свое место на литературной арене и вылепить свою «литературную маску», следуя пушкинской «программе». Ходасевич закрепляет собственный образ поэтического собеседника Пушкина, соткав густую сеть перекличек с его произведениями. Пушкинские отголоски особенно отчетливо звучат в так называемом «поэтическом манифесте» Ходасевича — стихотворении «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» (1922), где он развивает целый ряд биографических, идейных и дословных параллелей с Александром Сергеевичем (из которых самая яркая и далеко не единственная — сравнение его кормилицы Елены Кузиной с няней Пушкина ).
В эти годы Мицкевич не является для Ходасевича ни точкой отсчета, ни образцом для подражания. Сравним, к примеру, два сочинения Ходасевича, которые разделяют четыре года: перевод сонета Мицкевича «Буря» (1917) и его собственное стихотворение под тем же названием, написанное в июне 1921 г. и опубликованное в сборнике «Тяжелая лира» (1922). Хотя тема стихотворений совпадает, ничто из сонета польского поэта не всплывает в поэтической памяти его младшего собрата по цеху — ни ритмико-строфическая структура, ни метр, ни поэтический образ, ни описанная ситуация, ни словарь. Совсем иначе обстоит дело в эссеистике и литературоведческих работах Ходасевича. Здесь польскому стихотворцу отведено видное место, значение которого с годами будет неуклонно возрастать.
В эссеистике Ходасевича имя Мицкевича поначалу проскальзывает почти случайно –в связи с цитатой из него в рецензии на сборник Ахматовой «Белая стая» (1918); в записной книжке (1920) оно соседствует с именами Гоголя и Ростопчиной в перечне, озаглавленном «Позор», где приведены имена писателей, затрагивавших вопрос о свободе слова в России. Ближе к концу списка Ходасевич делает пометку: «проклятие Мицкевича» (СС. Т. II. С. 9), отсылающую к строке из «К друзьям москалям» в третьей части «Дзядов» («Проклятие народам, казнящим своих пророков!»). Следует замечание, оказавшееся трагическим пророчеством для судеб русской советской литературы: «Ист<ория> русск<ой> (м.б., вообще литературы) есть история уничтожения рус<ских> писателей» (СС. Т. II. С. 9). В речи на Пушкинском вечере (1921), которую Ходасевич назвал «Колеблемый треножник», Мицкевич упоминается в контексте его полемики с великим русским поэтом, вспыхнувшей после польского восстания и отразившейся во вступлении к «Медному всаднику» (KT. С. 201).
