разговор моей мамы по телефону об экзаменационных билетах для восьмиклассников.
А безмятежная юность кажется бесконечной.
В детстве я мечтал быть военным, а несколько позже — офицером госбезопасности.
Пятнадцать лет спустя мечты мои самым неожиданным образом реализовались: я
подыскал себе преподавание в училище МГБ, что забирает у меня четыре дня в
неделю и приносит две сотни рублей в месяц. Я нашел занятие, полностью
удовлетворяющее моим вкусам: теперь я мог влиять на общественное мнение пятисот
молодых людей (естественно, в рамках политической линии партии в наробразе),
обязанных по уставу меня выслушивать и, главное, запоминать то, что я говорю. Я
люблю разрядить "академическую" атмосферу лекции каким-нибудь анекдотом:
например, о кинике, который реагировал на обидчика не более, чем на лягнувшего
его осла, о взаимоотношениях Гегеля и Шопенгауэра, о чернильнице Лютера и т. д.
Меня обмундировали в цвет голубой ели, и накануне эффектного появления
Вальдемара-2 я получил чин младшего лейтенанта. Разумный консерватизм —
закономерный итог всех метаний юности, любых "отклонений" — подобен тому, как
Ванька-встанька неизбежно после многочисленных, как выражается мой двойник,
альтернативных наклонов принимает единственно правильное вертикальное положение.
Мир мнения, это гетто интеллигенции, лейдеяшафтен и валеннен, ибо, к примеру,
мнение об обратной стороне Луны — до известного момента! — каждый житель Земли
мог иметь свое. Но когда вид обратной стороны Луны благодаря успехам науки и
техники из области гаданий перешел в область ясного научного знания, всякий
"плюрализм" по этому вопросу нелеп. Истинный консерватизм приветствует науку,
ибо она осеняет все вещи и явления аурой истинности или ложности в последней
инстанции. Единица — ноль! — совершенно прав Маяковский; мы стоим на плечах
наших предков, стоит нам оступиться, и "распалась веков связующая нить". Этого
никогда не понять суицидным либералам, для которых торжество их сумасбродных
идей куда важнее реального народного блага, и которые, как говорится, готовы
судить народ за антинародную политику. Ужасные рассказы моего двойника
окончательно убедили меня в этом. Представляю его радость, когда он попал сюда.
Его хныканье, конечно, можно понять: в мановение ока, как говорят немцы,
оказаться в чужом мире, под чужим небом, оставив там — у себя — родных и
близких; мы — не роботы, чтобы переносить такое без стона. Но, с другой стороны,
теплый прием здесь и участие в его судьбе стольких людей должны убедить его в
