Шенц был постарше меня — возрастом где-то посредине между мной и Саботтом. Опиум, совершенно очевидно, потихоньку разрушал его здоровье. За последние месяцы кожа Шенца приобретала все более землистый оттенок, он потерял в весе. Когда он был помоложе, то отличался крепким сложением, а энергия из него била ключом. Его жизнерадостность приобрела какой-то безумный оттенок и напоминала нечто вроде нервного возбуждения при чрезмерном потреблении кофе. К тому же его работы стали терять в точности и свежести, и заказы выбирать ему больше не приходилось — хорошим примером тому могли служить отпрыски Хастеллов.
«Уж не мой ли это портрет через годик-другой?» — спрашивал я себя. И еще я спрашивал себя, а не видит ли Шенц, глядя на меня, себя самого несколько лет назад, когда он еще не утратил способность собраться с силами и «создать что-нибудь прекрасное», как умолял меня сделать мой отец. Мне пришло в голову, что именно поэтому он был так заинтересован в успешном выполнении заказа миссис Шарбук.
Я разбудил Шенца, когда кеб остановился у его дома. Вздрогнув, он проснулся, потом улыбнулся, прищурился.
— Мне приснился сон, Пьямбо, — сказал он.
— Опять что-нибудь в духе Ханта — девушка, сидящая на коленях этого шутника в «Пробуждающейся совести»[34]? — спросил я.
— Нет, — сказал он, медленно покачав головой. — Мне снилось, что я посажен в стеклянный сосуд и Борн меня разглядывает. Я постучал по стенке тростью, чтобы он меня выпустил. Он не обратил на это ни малейшего внимания. Я увидел, что Борн готовит бирку. На ней большими черными буквами написано: ЗАВТРАК.
Я проводил моего друга до дверей. Прежде чем ему перешагнуть через порог, я сказал:
— Послушай, Шенц, я тебе очень благодарен за помощь. Я подумаю — стоит ли идти на этот склад. Но сначала я хочу выяснить, что еще мне удастся узнать от миссис Шарбук.
Он смерил меня взглядом, исполненным печальной усталости.
— Я тебе об этом никогда не говорил, — сказал он, — но Саботт незадолго перед смертью имел со мной разговор — это случилось, когда он забрел в Клуб игроков. Все его умышленно не замечали, но были начеку и, если что, готовы были вышвырнуть на улицу. Но я подошел к нему и сел за его столик из чистого уважения. К счастью, у Саботта был один из редких спокойных моментов. Он заказал мне выпивку и начал блестяще рассуждать о картине Уотерхауса «Сирены»[35], где хищные птицы с женскими головами окружают Одиссея, привязанного к мачте. Перед тем как уйти, он вспомнил тебя и сказал: «Шенц, присмотрите за этим парнишкой ради меня. У меня не было возможности сказать ему все». После этого он ушел. А две недели спустя умер.
