Я слышу громы греческого хора.
Но вот богов гонец, судеб посланец,
С холщовой сумкой вестник, приосанясь
И улыбаясь царственно-лучисто,
Даёт мне счёт от моего дантиста.
И сразу всё темнеет — небо, стены,
На всём следы мгновенной перемены.
И почтальон под тёмным небосклоном
Становится обычным почтальоном.
Что ни утро — то листья янтарней.
В дым осенний летят торопливы.
Так в штабах отступающих армий
Обречённо сжигают архивы.
На холодном ветру суматоха.
Эта осень совсем как эпоха:
Сколько сорванных, сбитых, сожжённых,
Перепуганных и побеждённых…
И ветер, и снег,
И темень на улице поздней,
И тени из тех,
Что, сойдясь, замышляют какие-то козни.
И в тёмном парадном
Не спрятаться и не согреться,
И слышно, как рядом
Под рёбрами брякает сердце.
Качаются ветви
В беспамятно-воющем ветре,
В отчаянном ветре
Качаются вечные ветви.
Зачем Ты свои небеса
Расплескал надо мною?
Зачем Ты мне колешь глаза
Непорочной звездою?
Как лодку ночную
Кидает куда-нибудь шквалом —
Я так же кочую
По вздыбленным чёрным кварталам.
На этой из камня
И глины отлитой планете
Была красота мне
Страшнее всех страхов на свете.
Сияла она,
Как лампада над Дантовым адом,
Грозна и страшна,
Оттого что с погибелью рядом.
Казалось тогда,
Что и космос какой-то двоякий,
Я тоже звезда,
И я тоже сверкаю во мраке.
Из Питсбурга ехал автобус,
Катился на юг в Вашингтон,
Я сел, от других обособясь,
В заботы свои погружён.
И как-то взглянув наудачу,
Я мельком увидел во рву –
Как белая тощая кляча
Неспешно жевала траву.
И столько в ней вечного было,
И столько земного тепла,
Как будто чудесная сила
Земли за окном проплыла.
За броской, за выспренней фразой,
За спешкой писательских дел,
Я, видимо, где-то промазал,
Чего-то я недоглядел.
Поэт, обличитель, оракул,
Эпохи приветствую гул,
А вот над ручьём не заплакал,
А вот над кустом не вздохнул.
А может, вздохну и заплачу,
И правда откроется мне.
Когда-нибудь белую клячу
Я снова увижу в окне.
