— Ему двадцать, и он стриптизер. Двадцатилетний стриптизер — хорошее развлечение на девичнике. А детей с ними не заводят.
Я перестала скрывать злость, пропустила ее в свой взгляд.
— Натэниел мне говорил, что ты не видишь в нем человека, не видишь личности. Я ему сказала, что он не прав. Что ты — моя подруга и что такого неуважения к нему не проявила бы. Кажется, это я была не права.
Ронни не стала брать свои слова назад, не стала извиняться. Она тоже разозлилась и стояла на своем:
— В прошлый раз, когда я здесь была, Натэниел был для тебя пищей. Всего лишь пищей, а не любовью всей твоей жизни.
— Я не говорила, что он — любовь моей жизни. Да, он сперва был моим pomme de sang, но это не значит…
Она перебила меня:
— То есть «яблоком крови»? Это же и значит pomme de sang?
Я кивнула.
— Если бы ты была вампиром, то брала бы кровь у своего стриптизерчика, но из-за того проклятого кровососа тебе приходится питаться сексом. Сексом, о Господи! Сперва этот гад делает тебя своей шлюхой крови, а потом ты становишься просто…
Она вдруг замолчала с пораженным, почти перепуганным выражением на лице — будто знала, что слишком далеко зашла.
Я смотрела на нее холодными, ничего не выражающими глазами. То есть выражающими, что моя злость из горячей стала холодной. А это всегда плохой признак.
— Продолжай, Ронни. Скажи это слово.
— Я не хотела такого сказать, — прошептала она.
— Нет, — ответила я. — Хотела. Что теперь я просто шлюха.
В голосе моем звучал тот же холод, что ощущали глаза. Слишком много злости и слишком сильная обида, чтобы осталось что-то, кроме холода. Горячая злость — иногда приятное ощущение, но холодная защищает лучше.
И тут она заплакала. Я смотрела на нее, онемев. Что за черт? Мы ссоримся, нечего реветь в середине ссоры! Особенно когда это она вела себя так грубо. Чтобы посчитать, сколько раз Ронни вообще при мне плакала, хватило бы пальцев одной руки, и с запасом.
Я все еще злилась, но и недоумевала, а оттого злость чуть поумерилась.
— Разве не мне здесь полагалось бы рыдать? — спросила я, поскольку ничего другого на ум не пришло.
Я на нее злилась, и черт меня побери, если я собиралась прямо сейчас ее утешать.
Она заговорила — заикающимся, неровным голосом, как бывает после сильных рыданий.
— Прости меня, Анита. Ради Бога, прости меня. Я… я так завидую…
Тут уж у меня глаза полезли на лоб.
— Ронни, о чем ты? Чему завидуешь?
— Мужчинам твоим, — ответила она тем же дрожащим, неуверенным голосом. Как будто кто-то другой говорил или такая Ронни, которую она старалась людям не показывать. — Чертовым этим мужчинам. Мне придется бросить всех, всех, кроме Луи. Он потрясающий, но черт меня побери, были же у меня любовники! До трехзначных чисел дошло.
