Как такое могло получиться? Очень просто. Скорее всего, этот год рождения значился в том фальшивом паспорте, с которым его взяли в 1910 году, только и всего. Подлинную фамилию в конце концов установили, а с датой рождения никто возиться не стал, какая, собственно, разница, какой там конкретно год? Если бы ему было семнадцать или двадцать лет, то в точном определении возраста был бы смысл, поскольку это могло повлиять на приговор, а тридцатилетнему не все ли равно? Так все и пошло: 1879 год попал в жандармские документы, затем в обычные — надо же было по отбытии ссылки вместо фальшивого паспорта получить нормальный — и так и пошел кочевать из бумаги в бумагу, пока не приобрел официальный статус. А когда ошибка была замечена, оказалось проще смириться с ней, чем исправлять, тем более что революционеры к таким вещам относились легко.
…Но вернемся в Гори. У нового кума рука была легче, чем у прежнего. Мальчику, правда, тоже досталось от жизни — он перенес тиф, в шесть лет болел оспой, но остался жив. Ничего необычного в этом не было — тиф и туберкулез были бичом Закавказья, время от времени вспыхивали эпидемии оспы, а уж дети в те времена мерли как мухи. Моя прабабка, жившая в финской деревне, родила шестнадцать детей — выжило шесть. Примерно то же соотношение было и у Екатерины Джугашвили.
В детстве Иосиф сильно ушиб руку, возникло нагноение в суставе, за ним заражение крови, от которого мальчик едва не умер. Потом всю жизнь левая рука у него плохо сгибалась в локте, а с возрастом начала сохнуть, так что под старость он уже в ней ничего тяжелее трубки держать не мог. Лет в десять-одиннадцать он попал под фаэтон, повредив ногу, так что потом, с возрастом, пришлось носить специальную обувь — но об этом мало кто знал. И вообще мальчик был далеко не крепкого здоровья, ну так не всем же быть здоровяками, разве не так?
Семья снимала комнату в крохотном одноэтажном домике. Позднее в этом домике устроят музей, так что биографы «вождя народов» смогут красочно описывать его детство. «Стол, четыре табуретки, кровать, небольшой буфет с самоваром, настенное зеркало и сундук с семейными пожитками — вот и вся его обстановка. На столе — медная керосиновая лампа. Белье и посуда хранились в открытых стенных шкафах. Винтовая лестница вела в подвальное помещение с очагом. Бесо держал здесь кожу и сапожный инструмент. Из мебели были некрашеная табуретка да колыбель Coco»[4].
Тем не менее по местным понятиям родители его были люди не бедные. Каковы были эти понятия? «Среди людей нашего ремесла, — вспоминал помощник Виссариона Давид Гаситашвили, — Бесо жил лучше всех. Масло дома у него было всегда. Продажу вещей он считал позором».
