Я оглянулся. В коридоре появились люди, где-то вдалеке показалась пара «синих костюмов». Помогать было некому. А объяснять нечего. Самому бы понять. Единственное, что еще было можно сделать, так это испариться отсюда. Торопливым шагом, почти бегом, расталкивая попадающихся на пути людей я добрался до холла, в который выходили двери лифта. И увидел его. Спокойно, пропуская вперед какую-то женщину, в лифт входил среднего возраста и роста человек — Вещий!
Мне нужна была секунда. И я бы достал его. Но никакой секунды у меня не было, между сходящимися дверями лифта оставалось не больше двадцати сантиметров, и эта щель уменьшалась, уменьшалась… В бессильном отчаянии я рванул из кармана пистолет, и в этот миг наши глаза встретились. Это было как вспышка. Два ненавидящих взгляда сплелись на секунду в воздухе, он резко дернулся, тоже пытаясь достать оружие, я вскинул руку…
И все закончилось. Дверь закрылась, поставив между нами жирное многоточие.
Появления Стрекалова я не заметил. С трудом противостоя натиску толпы, до зубов вооруженной собственным энтузиазмом, сумками, тележками, какими-то немыслимыми хутулями, я стоял неподалеку от первого (левого) эскалатора. С большим букетом цветов в руках. Я догадывался, что к трем часам дня на Октябрьской подбирается теплая компания, но если бы я знал, насколько она будет тесной… Мы бы придумали что-нибудь другое, менее конспиративное. Хотя была в этом безобразии и своя прелесть. За мной можно было гениально следить, пользуясь царящими на станции сутолокой и толчеей, но взять меня в цепкие лапки? Посреди этого вселенского безобразия? Это вряд ли.
В тот момент, когда меня особенно крепко пнули в бок очередной авоськой, а минутная стрелка на станционных часах окончательно перевалила за цифру «12», кто-то за моей спиной тихо спросил:
— И давно ты, юноша, так стоишь?
Узнать в пролетарского вида мужике генерал-майора Стрекалова мне удалось лишь со второй попытки. На самом деле перевоплощаться кардинально ему не пришлось, врожденным аристократизмом и точеными чертами лица природа-матушка одарить его не успела. Так что сняв костюм и натянув старые брюки и прошлогоднюю рубашку, он выглядел вполне естественно. Седая шапка волос, крупные, мясистые черты лица; мощная, уже начинающая тяжелеть фигура атлета-тяжеловеса. Какой-то безумный портфель в руках, набитый до состояния заношенной беременности, придавал образу совершенную законченность.
