— Только время убивает, — сказала миссис Вивиш, продолжая глядеть в свои бледно-голубые глаза. — Я никогда никого не делала счастливым, — добавила она после паузы. Никогда никого, подумала она, кроме Тони, но Тони убили, прострелили ему череп. Даже ясные глаза сгнили, как всякая падаль. Она тоже была счастлива тогда. Никогда больше.
Вошла горничная с подносом.
— А! Таннин! — в восторге воскликнул Гамбрил и прерват свою игру. — Единственная надежда на спасение. — Он налил две чашки и, взяв одну из них, подошел к камину и остановился позади миссис Вивиш, медленно прихлебывая бледный напиток и глядя через ее плечо на отражения их обоих в зеркале. — La ci darem, — промурлыкал он. — Эх, будь у меня моя борода! — Он погладил подбородок и кончиком указательного пальца взъерошил свисающие концы усов. — Вы пришли бы, дрожа, как Церлина, под ее золотую сень.
Миссис Вивиш улыбнулась.
— Большего я и не требую, — сказала она. — Это самая благая участь. Felice, io so, sarei: Batti, batti, о bel Mazetto.[93] Завидна участь Церлины!
Служанка снова вошла, без предупреждения.
— Там джентльмен, — сказала она, — говорит, что его фамилия Шируотер, он хотел бы…
— Скажите ему, что меня нет дома, — сказала миссис Вивиш не оборачиваясь.
Наступило молчание. Подняв брови, Гамбрил смотрел через плечо миссис Вивиш на ее отражение. Ее глаза были спокойны и лишены выражения, она не улыбалась и не хмурилась. Гамбрил продолжал смотреть вопросительно. Под конец он расхохотался.
Играли последнюю заокеанскую новинку — «Что он Гекубе?».[94] Сладко, сладко и пронзительно, саксофон пронизывал вас до самых кишок состраданием и нежностью, пронизывал, как небесное откровение, пронизывал, как паточная ангельская стрела пронзает трепетный и экстатический бок святой Терезы. Более зрело и закругленно, с более благодушной и менее мучительной чувственностью, виолончель мечтала о тех магометанских экстазах, что длятся под зелеными пальмами рая по шестьсот лет без перерыва. В эту насыщенную атмосферу скрипка открывала доступ освежающим порывам свежего воздуха, прохладного и тонкого, как запах непросохшей юбки. А рояль барабанил и тараторил, не обращая внимания на излияния остальных инструментов, отбивал такт, деловито напоминая всем участникам, что это кабаре, куда приходят танцевать фокстрот, а не церковь в стиле барокко, где святые женского пола предаются экстазам, не мягкая, блаженная долина возлежащих гурий.
