Я выбрал имя Ронсера, моего двоюродного прадеда, натурализованного француза, который был полковником швейцарской гвардии в 1789, а новым местом рождения называю хутор Ланд, который я, впрочем, действительно хорошо знал.
Сержант-каптенармус выдал мне мундир 9-го полка крепостной артиллерии; склады были почти пусты, и мне досталась последняя шинель, которая у него оставалось.
Во время нескончаемой поездки назад, несмотря на длительные стоянки в чистом поле и на самых маленьких вокзалах, несмотря на толчки, торможения, свистки, внезапные остановки, еще более резкие толчки при отъездах, меня убаюкивали приятные мысли. Я уже долго не носил формы, а сейчас страстно желал чего-то настоящего, так как весна жизни была, без сомнения, более счастливой, чем осень, в сочетании с этими оживляющими воинственными красками. Но ведь лучше поздно, чем никогда, говорил я себе, и на этот раз это будет что-то другое, чем у выпускника военной школы в Сен-Сире или у офицера в мирное время.
Справедливо ли сказать, что мы разделяем с немцами эту любовь к форме, к военным зрелищам, к музыке горна и фанфар? Тут нужно различать: немец страстно увлекается всем военным; он обожает силу и всем и всеми, кто применяет силу. Я видел, как в Марокко до безумия восхищаются нашими африканскими войсками, с другой стороны в Южной Америке, например, шумно возмущаются часовыми, которые небрежно выполняют ружейные приемы. У немца душа солдафона и рейтара; он не понимает иного права, кроме права сильного, «Faustrecht»[5].
Но эльзасец, я полагаю, любил другое — французскую форму. Самые безукоризненные немецкие парады, выровненные под линейку, блестящие белые и черные каски, перья, самые воинственные марши и строевой шаг никогда не привлекали людей, которых я знал, но зато они со слезами умиления на глазах следили за каждым маленьким солдатом-пехотинцем, французским «турлуру» в брюках цвета марены.
Что я говорил еще сам себе в ту ночь между Безансоном и M…куром? Что я приобрел отныне, в силу моего обязательства, французское гражданство, и что я остался бы французом независимо от исхода войны.
И еще, что это зачисление на службу в будущем могло бы принести мне настоящий дворянский титул. Я, конечно, не мог предвидеть, что десятью годами позже люди едва ли не станут извиняться за то, что носили оружие, и что ветераны посчитают элегантным носить ленту или розетку Почетного легиона без ленты Креста за боевые заслуги, вероятно, чтобы другие думали, что они служили не Франции, а лишь некоему политику…
