Тот из пленных, кому последнему, словно курице, перережут горло, в этот момент, совершенно случайно подняв уже начавший тяжелеть взгляд с еще сухого, не окровавленного ножа, заметил, что снаружи ночь и что через одно из открытых окон бывшей пекарни в помещение вползает похожий на кудель клок серого тумана.
И он, тот несчастный, который будет зарезан последним, проследил сейчас, последний раз в жизни поворачивая голову, как этот клок тумана осторожно, казалось крадучись, проникает в эту комнату смерти, скользит по изрешеченным пулями и окровавленным доскам для теста, по свисающей с потолка петле, по разбросанным башмакам тех, чья жизнь уже оборвалась, оборвалась именно здесь, как он льется над головами только что зарезанных, которые теперь лежат лицом вниз на каменном полу, все еще хрипя и захлебываясь в собственной густой крови и розовой пене, и тех из них, кто, выкатив от боли огромные, размером с грецкий орех, глаза, пытаются в смертельной судороге обеими руками зажать под подбородком перерезанное горло, но это приводит лишь к тому, что голова все дальше и неестественнее, как-то криво, откидывается в сторону от обнаженного и испачканного землей переплетения жил, мышц и нервов. Этот последний из обреченных на смерть следил за тем, как клок тумана ползет дальше, делаясь все тоньше и белее: «Куда это он? Куда плывет?» — задавал он себе вопрос даже в предсмертном хрипе, пока глазами, вываливающимися из орбит от пронзающей его сверлящей боли, не увидел, как туман обвивает возбужденные лица убийц… как завивается он вокруг головы того, кто сейчас убивает его.
И так же как среди величественной Божьей природы многие живые создания в последний миг своего бытия вдруг подают голос и издают звуки, в которых, кажется, сконцентрирована вся их вера в жизнь, так что крик, исходящий из горла, звенит как устремленная к небу хвала безупречной логике и справедливости жизни, так и в тесной пекарне среди конвульсий и стонов еще живых мертвецов прозвучал обезображенный хрипом голос того, кто дольше всех оставался живым, и теперь уже без всякого выражения, совсем спокойно спросил своего убийцу, который довершал свое страшное дело: «…за что — ведь вы, сербы, и так всей страной командовали…»
В потрескивающем ацетиленовом полумраке, посреди жуткой бойни, перебирая пальцами пряди тумана и сам, как туман, белый, с закрытыми глазами, в окружении семерых опьяненных кровью и ракией убийц, стоит Царь ветров. Он, страшный, наводящий ужас, явил себя лишь одному из них, но тот (как в свое время и Вронский!), пытаясь отмахнуться от призрака, пробормотал: «Проклятая сливовица!»
