— Уля? — шепотом спросил он темноту.
— Он сюда не пойдет. Ему нельзя.
— Приятно это слышать, — сказал он устало.
— Не убил его. — В темноте он слышал ее тяжелое, со всхлипом, дыхание. — Зачем? Я говорила, надо убить!
— А его вообще... — от нелепости произнесенного горло напряглось, и голос получился чужим, — можно убить?
Он не видел, как она пожала плечами, но черная коса, скользнув, прошуршала по шелку халата.
— Можно. Если серебром. Или если проткнуть сердце острой палкой. Или отрезать голову. Тогда можно. Тогда хорошо.
— Серебром, — сказал он, — хм... понятно. То есть... — Господи, что он такое говорит!
— А это вообще кто, Уля?
— Зверь, — ее дыхание, точно бабочка, трепетало у него на щеке, — человек. Зверь. Все сразу. Чужак.
— Чужак?
— У нас таких давно не было. Старики рассказывали. Приходят с севера. Чужаки. Мы их боимся.
Наверное, сплю, подумал он, только сон какой-то вязкий. Хочешь выбраться, а не можешь.
— Отдали меня ему, чтобы был доволен. Чтобы никого не трогал. Я боялась, плакала, все равно отдали. Я два раза убегала, он меня находил. Всегда находил. Бил после. Крепко. А ты сильный. Ты меня увезешь. Увезешь ведь?
Если это сон, подумал он, тогда ладно. Тогда можно.
— Увезу, — сказал он.
Он обнял ее одной рукой, второй по-прежнему придерживал ружье, поставив его между колен. Она прильнула к нему, она была горячая и по-прежнему пахла раскаленным на солнце металлом и горьким маслом. Грудь у нее была маленькая, точно у мальчика. А целоваться она не умела. Совсем.
— Ты будешь большим, — бормотала она горячечно, — будешь сильным. Теперь ничего. Не страшно. Мы уже совсем рядом.
Совсем рядом с чем? — хотел спросить он, но не спросил.
Темнота обволакивала их, как сухое войлочное одеяло, она и пахла, как сухое войлочное одеяло, — пылью, горячей шерстью, чуть-чуть мышиным пометом.
Вверху, в проломе виднелось небо. Отсюда казалось, что звезд неимоверно много, некоторые из них были круглые, точно плоды, некоторые словно бы шевелились, точно амебы или инфузории, а некоторые сверкали, как огни на елке, переливаясь синим, красным, желтым... Он никогда не видел такого звездного неба.
Он пошевелился: в яме — в сущности, могиле — оказалось неожиданно просторно, он смог распрямить спину и даже привстать с колен, не касаясь при этом ни стен, ни земляного свода. Теперь он вспомнил, что и насыпь над могилой была гораздо выше и длиннее, чем над остальными, раза в два, а то и больше.
— Странная могила, — сказал он, чтобы сказать хоть что-то. — Почему такая большая?
