Сергей задумался, что-то припоминая.
— В ноябре добрался до Трубчевска. Встретил меня родной город, прямо скажу, не с распростёртыми объятиями… Родных никого, по улицам рыщут гестаповцы, горожане приуныли, молчат, слова не вытянешь, ни о ком не хотят говорить. А главное, меня не узнают, ну и я решил не открываться. Приютил меня один знакомый в сарае. Заперся я в четырех стенах и просидел неделю. Да, целую неделю, как один месяц, просидел, нигде не показываясь. Спросите меня почему — я и не отвечу: напал какой-то страх… Хозяин каждую ночь шептал мне на ухо о партизанах, о райкоме партии, назвал по фамилии всех, секретарей, которых разыскивают немцы. «Все, говорит, здесь». А я боюсь вылезти, даже в окно поглядеть боюсь. Чёрт его знает, необъяснимая штука… Но сколько можно жить в сарае? Эх, думаю, всё равно. Выбрался ночью и чуть не бегом по улице. Прошел в один конец, вернулся в другой — ни дьявола не встретил. Даже обидно стало… Иду к парку, и вот только там, у какою-то поганенького склада, наткнулся на часового: сидит у забора и крепко спит, обнявшись с винтовкой. Не успел фриц моргнуть, как его винтовка оказалась в моих руках и тяжелый приклад опустился ему на голову… Сошло…
Сергей взглянул на Бондаренко.
— Поймите, Алексей Дмитриевич, ни одна самая блестящая игрушка в детстве не приводила меня в такой восторг, как эта самая винтовка. Да что восторг! Она вернула мне вдохновение, силы и… еще какой-то зуд в душе вызвала. Попросту говоря, я стал озорничать. Наряжался шуцманом (не спрашивайте о том, где я брал обмундирование) и по ночам в упор стрелял в гитлеровцев, встречая их по одиночке. Стукнешь, бывало, одного, — скроешься, переоденешься и опять наблюдаешь из-за угла или с крыши. Суматоха, фашисты топчутся как индюки, кричат!..
— Словом, хулиганил, — сказала Вера. — Я была уверена, что появился у нас в Трубчевске какой-то отчаянный сумасброд — партизан-одиночка, и решила его изловить.
— И чуть было головушку не сложила, — съязвил Сергей.
— «Чуть» не считается, — возразила Вера. — К тому же ты, так же как и я, был на волоске от этого «чуть».
— Это верно! Эх, если бы я всё знал… А то представьте себе, Алексей Дмитриевич, давным-давно я усвоил правило: «Прячь оружие там, где меньше для него опасности». Ну, стал я прятать ту самую винтовку под крышу гаража начальника гестапо, под стреху над задней стенкой огорода закладывал. Кто додумается искать там винтовку? А душа горит — убить этого же самого гестаповца. На улице в одиночку встретить его невозможно: прячется, собака, за свою свиту. Только на крыльце дома, в котором он живет, иногда появлялся с потаскухой своей, выходя из машины. Я выследил, рассчитал и решил прикончить его на крыльце дома. В тот самый вечер, вернее, в два часа ночи, именно в два, не раньше, не позже, он и должен был вернуться домой. Примерно в половине второго я крадусь за винтовкой. Луна — и та, казалось, мне помогает. Взяв винтовку, я должен был по кошачьи взобраться на крышу и, понимаете, в упор, всё-таки в упор стрелять. Возможность самому скрыться после этого, разумеется, полностью исключалась. Да, кстати сказать, и в винтовке осталось только два патрона. При удаче первого выстрела второй патрон оставлял для себя. Подкрался к гаражу и… хвать, а винтовки нет. Я под другую стреху, под третью, шебаршу, забыв об осторожности, — нет. Вот так, думаю, влип. Был уверен, что я уже в лапах, и бежать не собирался. Единственно, что мог, по молниеносно родившимся планам, это — поджечь гараж. Полез за спичками и вдруг слышу голос женщины:
