— Там было что? — вступил в разговор Олоф, вдруг занервничав, став каким-то раздраженным даже.
Али взметнул брови вверх:
— Как? Ах да, Статуи Любви Огайо, конечно!
Он погасил сигару и наклонился вперед; голос его стал серьезным, а от волнения даже хриплым:
— Они были прекрасны. Очаровательны! Совершенны! Все трое они возлежали на одной соломенной постели в позах ожидания. У одной из них были ноги…
Али прибегнул к жестам, описывая руками трех молодых женщин, скорее девушек, совсем юных, пятнадцатилетних, высеченных, из какого-то прозрачного, светящегося материала, похожего на мрамор из Kappap, слегка подкрашенный каким-нибудь ремесленником-кустарем, народным умельцем. Выражение грациозного бесстыдства, чувственные губы, сомкнутые в неутолимом желании, напряженные мышцы живота, вытянутые сухожилия бедер, асе способствовало тому, чтобы придать группе ауру невероятной чувственности.
— Простоял я с минуту абсолютно неподвижно, без сил сделать хоть какое-нибудь движение, — сказал Али, покрывшийся потом. — Я видел и тридцатый грот Айапты, и погребальную комнату Афродиты Эгинской, комнату, в которой она находилась перед смертью, видел закрытую коллекцию Рембрандта, и Лотрека, и Гогена… и ничто не может сравниться с этими скульптурами Огайо.
И чтобы подчеркнуть значимость своего рассказа, он добавил с некоторой напускной грустью:
— Даже панорама ваших наскальных рисунков, Эндрю.
— Ну продолжайте же однако, — сказал я мягко, по правде говоря, не веря в то, что эти произведения искусства могут достичь такого совершенства, и тем не менее тщательно прикидывая в уме, сколько мне понадобится времени, чтобы добраться до Огайо. Молчание Олофа было недобрым, вероятно, и он собирался пуститься в путь.
Али поджал губы и черты лица его исказились:
— Я собирался было подойти их потрогать, как вдруг ясно услышал щелчок взведенного курка за своей спиной. Я тотчас же повернулся и оказался лицом к лицу со скульптором, засаленным гением с глазами человека, явно подверженного галлюцинациям; выряженного в нечто вроде рабочей блузы. Одежда его издавала такое зловоние, что полностью заслоняло запах куриною помета. Он не произнес ни слова, но за него творило его ружье, а этот язык понятен всем и каждому во всех странах мира. Так мы простояли с минуту, рассматривая друг друга, а потом я сказал ему:
— Здравствуйте, сударь. Меня зовут Али Рейем. Я — из турецкой миссии, аккредитованной в Нью-Йорке.
Я вытащил свои документы, но глаза его не отрываясь смотрели на меня. Я сказал ему, что это самые красивые скульптуры, которые я когда-либо встречал. На него этот комплимент не произвел никакого впечатления. Тогда я решился спросить его, за какую сумму он бы согласился уступить их.
