Эти слова мудрец произнес самым любезным, самым искренним тоном. А кончив, слегка поклонился Израилю с кротким достоинством.
Очарованный его обходительностью, Израиль не промолвил больше ни слова и молча смотрел, как он вышел из комнаты, унося бутылки и все прочее. И только когда первое впечатление от любезности почтенного посланника несколько ослабело, он догадался об успешном тактическом маневре, который скрывался за столь лестной для него заботливостью.
— Да! — размышлял Израиль, понуро усевшись напротив опустошенной каминной полки и держа в руке пустой стаканчик и чайную ложку. — Не очень-то приятно иметь соседом такого вот доктора Франклина. Неужто он всех здешних жильцов так опекает? Эх, и ненавидят же его торговцы «О-т-а-р-ом», да и все кондитеры тоже! А ведь хороший пирог помог бы мне сейчас скоротать время. Интересно, пекут ли в Париже пироги с тыквой? Так, значит, мне из этой комнаты и выйти нельзя! Видно, такая уж моя судьба — тут ли, там ли, а все мне приходится сидеть под замком. Ну, на этот раз хоть то утешение, что я тут послом. Спасибо и на этом… Стучат! Опять доктор. Войдите!
Однако вместо почтенного мудреца в комнату впорхнула молоденькая француженка: щечки ее горели румянцем, чепчик был украшен розовыми бантами, вся она искрилась весельем, и даже кончики ее локтей дышали грацией. Самая обворожительная служаночка во всем Париже! Безыскусственность, сотворенная с большим искусством.
— Ах, пардон, мосье!
— Вам ли просить пардону! — сказал Израиль. — Вы к посланнику?
— Мосье, вы… вы… — Она споткнулась о первое же слово на чужом языке, и из ее уст заструился сверкающий поток французских фраз — комплименты в адрес незнакомца и заботливые расспросы: удобно ли ему здесь и нет ли чего-нибудь, какой-нибудь мелочи, в которой бы он нуждался… Однако Израиль, ничего не понимая, только любовался изяществом девушки, ее чарующим обликом.
Несколько секунд она смотрела на него с прелестным, хорошо отрепетированным выражением отчаяния, а затем, помедлив без какой-либо определенной цели, разразилась новым потоком непонятных комплиментов и извинений, после чего выпорхнула из комнаты с легкостью сильфиды.[47] Едва девушка скрылась, Израиль погрузился в размышления по поводу престранного взгляда, который она бросила на него, исчезая. Ему казалось, что во время их краткой встречи он ненароком чем-то не угодил прекрасной гостье. Он никак не мог взять в толк, почему она вошла, источая самую дружескую любезность, а удалилась как будто обиженная, с презрительно-насмешливой веселостью, которая язвила тем сильней, что была прикрыта маской вежливости.
