Зато сейчас я поняла: когда мать так стара, мало радоваться, что она жива. Надо постоянно думать о том, о чем она сама ни на минуту не забывает, что ей недолго осталось жить, и быть с нею в эти ее последние годы, месяцы и дни помягче, полюбезнее и повнимательнее. Даже невзначай ее не обижать. Не могу себе простить, что в последний перед своим отъездом вечер убежала я попрощаться к подруге и не возвращалась долго. Мама тогда сильно осерчала на меня. Когда я пришла, она сказала:
— Я хотела куда-нибудь уйти. Да куда я уйду?
Успокоилась она лишь тогда, когда я сказала, что самолет мой улетает на другой день, но не утром же, еще побудем вдвоем…. Не предполагала я тогда, что это будут последние часы, которые мы проведем с нею вместе. А она, должно быть, чувствовала это и думала: с подругой ты еще после встретишься, а с мамой, живой, быть может, никогда…. И голубить ее нужно было почаще. Ведь она же, старенькая, будто ребенок малый, нуждалась в ласке. И постоянно вспоминала свое детство, как росла сиротой. Как не хватало ей материнского привета и отцовского тоже. Как она, убежав в поле и спрятавшись в высокой пшенице, криком кричала по матери, которая была жива, обитала в соседней деревне, но дочь к себе не брала…
Теперь только стало мне понятно, почему, когда мы жили все вместе: отец, мама и все их дочери, — мама обижалась на меня. Я доказывала родителям свою любовь правильными делами, а на слова нежные была скупа, а она же в них так нуждалась. Если бы я знала тогда побольше о том, какое было у нее детство, наверное, иначе вела бы себя. Как могло такое получиться, что, рассказывая о себе, о том, что росла сиротой, она упускала подробности? А мне ведь очень хотелось знать, как они (и мама, и отец) до революции жили. Я даже записывала ее рассказы. Или меня тогда больше интересовала социальная сторона их прошлого, а не быт? Или у мамы было слишком много работы по дому и некогда ей было в такие детали вдаваться? Только одно утешает меня теперь. В супружестве была она счастлива. Отец наш, ее муж, до последнего вздоха любил свою жену, только ее одну. Никогда, живя с нею, даже не взглянул неравнодушно на другую женщину. Страдал он какой-то сердечной болезнью, часто лечился в санаториях, уезжал из дома надолго, но об изменах, в отличие от других мужчин, не помышлял. Поведал он как-то маме, вернувшись из поездки на юг (а она нам, своим дочерям, передала то, что он говорил), что какая-то врачиха, пока он лечился на курорте, приставала к нему, пыталась его соблазнить, а ведь от доктора, который назначает процедуры больному, зависит порою, жить или не жить пациенту. Но отец сказал ей тогда, требуя, чтобы она оставила его в покое:
