Вспомнился Юльке случай. Несколько лет назад, десятиклассницей, ездила она по бесплатной туристической путевке в Москву. Дома ей всучили две тысячи и строго наказали — достать подкотиковую дошку для сестры. А что она достала потом из чемодана, побывавшего вместе с ней в столице? Костюм шерстяной, синий — для отца, платье кашемировое, темно-вишневого цвета — для матери, туфли дешевенькие, но на высоченных каблуках — для себя, ворох разноцветных лент — для Лиды. Как бесновалась Галина над этими подарками! Чуть не вышвырнула за окно. Как надрывалась:
— Подлая обманщица! Бесчеловечная негодяйка! Чужой человек и то не поступил бы так. А это ведь сестра! Родная кровь! О! О!
Конечно, догадывалась она, что поперечная девчонка может подложить ей свинью. Но что же делать, если подкотиковые шубы продаются лишь в Москве? А туда, кроме Юльки, никто из ее родных не едет! Пришлось рискнуть.
Родители тогда тоже не похвалили среднюю дочь.
— На безделюшки деньги перевела! — бурчал отец.
— На никчемушнее! — поддакивала ему мать.
Одежду, купленную для них, как вовсе ненужную, спрятали они в сундук поглубже и всяким хламом завалили сверху, даже не примерив, чтобы старшую дочь" не бередить". Однако очень скоро сама судьба за Юльку заступилась и оправдала ее поступок "вредный". Нежданно-нагаданно за доблесть трудовую представили Тараса к ордену. Хочешь не хочешь, а наряжайся и за наградой шествуй. Сперва, услышав дивную весть, мать сдрейфила не на шутку, помыслив вдруг: во что бы отец оделся для такого праздника, не имей он костюма из Москвы? В спецовку стародавнюю с дырявыми локтями или приспичило бы снова выручки просить у "соседев"? И прикололи бы Тарасово Красное Знамя к чужому пинжаку. Вот неприятность-то была бы, вот досада, заместо отрады…
В галинином бордовом платье с панбархатной отделкой, в московских туфлях, трепеща и волнуясь, гордясь своим отцом несказанно, шагала Юлька по его стопам в городской театр на торжество. Там изумлялась, взирая на кормильца своего, как он держался: простецки, по-домашнему, словно каждый день ему вручали ордена. Больше всего его занимала бархатная дорожка во всю длину зала, ведущая к сцене, где разместился улыбчивый президиум. Как он по ней переступал, по той дорожке, на цыпочках, чтобы добро такое не испачкать, подковой на подошве не зацепить…
Когда он снова очутился на своем месте в партере, с красной коробочкой в дрожащей руке, Наталья прикрепила к отвороту пиджака, его собственного, не соседского, блестящий орден и шепнула, прослезившись:
