Отсюда вполне понятно её острое недоверие к поклонникам и ученикам мужа, этими фактами вполне оправдывается её стремление отпугнуть паразитов от человека, величие творчества, напряжённость духовной жизни которого она прекрасно видела и понимала. И несомненно, что благодаря ей Лев Толстой не испытал многих ударов ослиных копыт, много грязи и бешеной слюны не коснулось его.
Напомню, что в 80-х годах почти каждый грамотный бездельник считал делом чести своей обличение религиозных, философских, социальных и прочих заблуждений мирового гения. Эти обличения доходили - повидимому - и до людей "простого сердца", - бессмертна милая старушка, которая подкладывала хворост в костер Яна Гуса.
Я, как сейчас, вижу казанского кондитера Маломеркова у котла, в котором варился сироп для карамели, и слышу задумчивые слова делателя конфект и пирожных:
"Вот бы ехидну Толстого прокипятить, еретика..."
Царицынский парикмахер написал сочинение, озаглавленное - если не ошибаюсь - "Граф Толстой и святые пророки". Один из местных священников размашисто начертал на первом листе рукописи ярколиловыми чернилами:
"Всемерно одобряю сей труд, кроме грубости выражений гнева, впрочем справедливого".
Мой товарищ, телеграфист Юрин, умный горбун, выпросил у автора рукопись, мы читали её, и я был ошеломлён дикой злобой цирюльника против автора "Поликушки", "Казаков", "В чём моя вера" и, кажется, "Сказки о трёх братьях" - произведений, незадолго перед этим впервые прочитанных мною.
По донским станицам, по станциям Грязе-Царицынской и Волго-Донской дорог ходил хромой старик, казак из Лога, он рассказывал, что "под Москвой граф Толстой бунт против веры и царя поднимает", отнял землю у каких-то крестьян и отдал её "почтальонам из господ, родственникам своим".
Отзвуки этой тёмной сумятицы чувств и умов, вызванной громким голосом мятежной совести гения, наверное, достигали Ясной Поляны, и, конечно, восьмидесятые годы были не только поэтому наиболее трудными в жизни Софии Андреевны. Её роль в ту пору я вижу героической ролью. Она должна была иметь много душевной силы и зоркости для того, чтоб скрыть от Льва Толстого много злого и пошлого, многое, что ему - да и никому - не нужно знать и что могло повлиять на его отношение к людям.
Клевету и зло всего проще убить - молчанием.
Если мы беспристрастно посмотрим на жизнь учителей, мы увидим, что не только они - как принято думать - портят учеников, но и ученики искажают характер учителя, одни - своей тупостью, другие - озорством, третьи карикатурным усвоением учения. Лев Толстой не всегда вполне равнодушно относился к оценкам его жизни и работы.
