Он хотел сказать Арнаудову, что разногласия между ними имеются, они заметны, хоть, как это говорится, они – не антагонистические, но в это время появились женщины с дымящими подносами в руках. Им предстояло обильно закусить, добротно, по-болгарски, сопровождая процесс поглощения пищи неторопливой выпивкой, ради удовольствия, чтобы расшевелить мозги и внутренности, потом перекинуться в картишки и, если позволит время, посмотреть одним глазом субботний детективный фильм.
* * *
Станчев забежал на службу к концу рабочего дня. Перед этим он встретился с Бадемовым, тренером и бывшим приятелем Кушевой, последним приятелем. Они беседовали уже по второму разу, устроившись на укромной скамейке на теннисных кортах. Весна уже кончилась, дышал теплом июнь. Внизу, на кортах, под пристальным оком своих матерей и теток тренировались дети – шикарно разодетые розовые существа, на которых возлагались такие же шикарные надежды. Ожидая Бадемова, – как порой фамилии подходят людям! – Станчев наблюдал за юными спортсменами, за публикой, за мелькающими в парке влюбленными парами, за одинокими стариками… Вот проехал велосипедист в рабочей одежде, на руле висела авоська с продуктами. До чего же пестра жизнь – от маленьких теннисистов, будущих мировых чемпионов, до этого озабоченного велосипедиста – и в этом ее прелесть. Однако розовые мальчуганы, с которыми носились, как с писаной торбой, почему-то его раздражали. Станчев обожал детей, любил потрепать детские шелковистые волосики, поболтать со случайным парнишкой на улице, даже попотчевать его мятной конфеткой из своего вечного запаса, которая заменяла ему валидол, но на сей раз он ощутил раздражение. Уж больно много праздно шатающегося, неведомо как обеспеченного и кем воспитываемого народца появилось в наших городах и городишках, уж больно много. Нация баловала подрастающее поколение, и это не случайно – в целых сословиях что-то было утрачено и притуплено, возможно, нюх, опыт, а может, и инстинкт самосохранения – пойди-пойми, как и почему так произошло. Мысленным взором он снова перенесся в детство, настолько непохожее на эти корты, из толпы гибких манекенчиков внизу вырос отцовский дом, станция с бай Захарием, выплыло изможденное, миловидное Дешкино лицо. Нет уже Дешки, она ушла из жизни совсем молодой, унеся с собой свою маленькую тайну. Маленькую ли…
Станчев пощупал сквозь носок свою обезображенную лодыжку и почувствовал неприятную тяжесть в желудке. Ты отмечен судьбой, как-то сказала ему Дешка, смотри не очерствей душой, не стань озлобленным… Да-да, так и сказала, прямо, без обиняков. Сколько воды утекло с тех пор. Допускал ли он, чтобы его меченость брала верх? Конечно же, допускал и не однажды. И ему припомнилась одна история, когда расследование зашло в тупик и, как обычно в таких случаях, как назло появился наглый подследственный, который действовал на нервы и выматывал душу, – то ли просто зануда, то ли ловкий лжесвидетель, по которому плакало новое дело, – вот тогда-то и прижучили этого киномеханика за пропавшие фильмы, а через несколько месяцев оказалось, что вышла ошибка. А почему его взяли? Потому что вел себя невыносимо, дерзил и оскорблял, даже запугивал, значит, был уверен в своей невиновности. И именно эту уверенность ты принял за прикрытие, за попытку контратаковать и вкатал этому засранцу по первое число. Как-то раз Петранка спросила, подготавливал ли он обвинительное заключение на невинного человека. Что же в таком разе следовало ей сказать, правду?
