Это обширное помещение занимало почти весь нижний этаж выходящей к Балтике башни. Освещалось оно двумя окнами без каких-либо рам или створок: одно — узкое — смотрело на море, другое — широкое — выходило во внутренний двор. На зиму эти окна закрывали пергаментом, защищавшим работниц от дождей, но не от холодов.
— Я не желаю, чтобы ты вообще отиралась возле той комнаты. Ты понимаешь меня? — Она резко встряхнула невестку. — Отвечай, понимаешь?
— Понимаю, — с принужденной улыбкой ответила та.
Опустив руку, Ранегунда кивнула.
— В таком случае предупреждаю еще раз: держись от него подальше, не то наживешь неприятности. Я не намерена долее терпеть твои колкости и пустопорожнюю болтовню.
— Стало быть, ты приглядела его для себя? — Пентакоста с наигранным удивлением всплеснула руками. — Так вот в чем дело! Я, глупенькая, могла бы и догадаться! Ведь это твой единственный шанс залучить в свои сети мужчину. Ты, бедненькая, до сих пор у нас ходишь без мужа, и это, конечно, терзает тебя. Мой супруг мог бы сказать, что на то воля Христа, о чем свидетельствуют и твои оспины, и больное колено. Однако тебе почему-то неймется, и ты бросаешься на все, что попало, а признательность страждущего — это, конечно же, лучше, чем ничего. Должно быть, тяжело сознавать, что ты все равно утратишь его, но муки окупает надежда, что тебя не отвергнут. Ведь человек хворый или калека — единственное, на что ты можешь рассчитывать. Здоровый мужчина если и посмотрит в твою сторону, то лишь из жалости — разве не так?
— Если даже и так, — сказала Ранегунда, решительно не желая вступать в перепалку, — то уважай хотя бы мое звание и уймись. Держись подальше от этого чужеземца. Тебе что за дело, умрет он или не умрет? — Она указала на вскрытую кипу немытой шерсти. — Займись-ка лучше работой, а о раненом позволь позаботиться мне.
— Об умирающем, — поправила Пентакоста.
— Пока что он жив.
— А сколько это продлится? День? Два? Неделю? Говорят, он не ест и валяется, как колода, без чувств. Чем же он жив? Твоими молитвами? — Пентакоста, тряхнув головой, опустила глаза, вновь принимая сочувственный вид. — Но я тебя понимаю. Как и все, кого трогают страдания ближних. У тебя ведь нет никого, кроме едва живого чужака, и тебе волей-неволей приходится цепляться за эту соломинку. Прекрасно! Возьми от него все, что сможешь, я не собираюсь тебя упрекать. Но поимей сострадание и к моей участи. Не запрещай мне общаться с людьми, чьи намерения честны, а достоинства очевидны. Я знаю, ты это делаешь лишь потому…
