Когда я вошел, он ничего мне не сказал, и я тоже молча опустился на один из незанятых стульев.
С голоду у меня плохо работала голова, я испытывал страшную усталость и ненависть ко всему роду человеческому. Ну чем я виноват, почему именно я попал в такое паршивое положение? Разве я хуже всех этих парней? Ведь наверняка даже лучше многих из них. Я повернулся к маленькому благодушному человечку с личиком, как румяное яблочко. Он сидел рядом со мной и, заливаясь утробным смехом, разглядывал совершенно пустые и пошлые страницы «Панча». Мне ничего не стоило схватить его за глотку, тряхнуть сильнее и потребовать от него ответа: ну почему, почему он и ему подобные так несправедливо со мной обошлись?
Но он, неверно истолковав мой взгляд, прочел в нем дружелюбие.
— Тут есть неплохие шуточки, — сказал он, ухмыляясь и передавая мне «Панч».
Думаю, как раз с этого момента прошлое начало беспорядочно выплывать из моей памяти, перемежаясь с настоящим, как будто оно, это мое прошлое, уже знало, что через каких-то четверть часа очень громко напомнит о себе, и намеревалось меня к этому подготовить. В голове у меня стали возникать такие сцены: я увидел приоткрытую дверь; зеркало, а в нем искаженное гневом и болью лицо; вертлявую, приземистую фигурку заморыша, воровато крадущегося по тропинке в саду; глаза, самые прекрасные глаза на свете, обращенные на меня с выражением безграничного доверия и приязни, — ах, смел ли я когда-нибудь надеяться?.. Печальные, непоправимо утраченные мной картины прежней жизни, полные грустной иронии… Теперь они врывались в мое сознание вместе с золотыми вспышками рекламных огней, переполняя пространство комнаты.
Дверь отворилась, и в парикмахерскую вошел моряк. Это был здоровенный детина с лицом кирпичного цвета, в полной морской форме, — зрелище весьма редкое для Уэст-Энда. При нем был походный вещевой мешок. Сразу было заметно, что он сильно навеселе и ему хорошо. Его слегка пошатывало. Моряк приветствовал нас весьма любезной ухмылкой. Громко топая, он подошел к свободному стулу рядом со мной и тяжело на него опустился.
Цирюльник наблюдал за его действиями с возрастающим неудовольствием. Моряк с живым интересом оглядывался по сторонам, сиял, как медный чайник, громко насвистывал, щелкал пальцами и хлопал себя по бокам.
Наконец, глядя на нас троих, сидевших в ожидании своей очереди, он сипло произнес:
— Парнишки, может, вы не будете против. Понятно, вы впереди меня… Не хочу лезть без очереди, но мне бы только побриться, и я рвану в Ньюкасл. Домой, первый раз за три года. Деток не видел целых три года, не вру, джентльмены. Надо поспеть на поезд шесть тридцать… Он меня живо обреет, а нет — так я мигом шею ему сверну…
