То и дело раздаются в тишине вечера властные вопросы, уверенно ожидающие точных ответов.
- Дарька, - куда?
- На клю-уч, по воду-у, - жалобно поёт тонкий голосок.
- А как сестра?
- Мучиится всё ищё...
- Ну, иди...
Старик легонько кашляет, очищая горло, и потом поёт дрожащим фальцетом:
Сладкою стрелою
Быв уязвлена,
Страстью огневою
Я воспалена...
Шипит и булькает самовар; на улице - тяжёлые шаги и мрачный голос говорит:
- Он думает, что ежели он городской, так непременно умный...
- Зазнаются очень люди...
- А я всем его мозгом сапога себе не помажу...
Прошли, и снова вьется фальцет-старика:
- "Нищих людей озлобление"... Минька, стой! Подь сюда, сахару дам. Что отец, - пьяный?
- Отрезвел, давеча капусты с квасом нахлебался.
- Чего делает?
- Сидит за столом, думает...
- Бил мать-то?
- Нет ещё.
- А она что?
- Спряталась...
- Ну, ступай, бегай...
Под окном неслышно является Фелицата, сорокалетняя женщина, с ястребиным взглядом холодно-весёлых глаз и плотно сложенными в незаметную улыбочку яркими губами красивого рта. Она тоже знаменита в слободе - сын её, Нилушка, - блаженный; знаменита она ещё знанием всяких обрядов и великим уменьем вопить по усопшим, по рекрутам. У неё перебито бедро, и ходит она, сильно припадая на левый бок.
Бабы говорят, что Фелицата носит в себе "барскую кровинку", вероятно, это внушено холодной ласковостью, с которой Фелицата относится ко всем людям. Но и кроме этого в ней есть что-то особенное. У неё узкие, с длинными пальцами, ладони, величавая посадка головы, и в голосе её всегда звучит нота металлическая, хотя и ржавая, тусклая. Говорит она обо всём - и о себе самой - грубо, откровенно и в то же время так просто, что хотя и тяжело слушать её речи, но назвать их грязными - не решаешься.
Однажды я слышал, как Вологонов упрекал её за то, что она не умеет жить.
- Потерпела бы немножко, ан, глядишь, и барыня! Госпожа своей жизни...
- Бывала я, друг, госпожой-то, - отвечала она, - это мною очень испытано! Животу моему такие ли орлы кланялись, бывалочка... уж и не знай, как я не ослепла от жару-полымя бесстыжих зёнок ихних! А уж оцелована - как есть вся! Баба в любой раз госпожой быть может, - всего и дела только рубаху сбросить, если господь телом одарил. Нет, друг, на своей воле лучше! Я себя по земле несу вроде ковша браги - пей, кому хочется, покуда есть чего пить...
- Ну, и бесстыже говоришь ты, - вздохнув, сказал Вологонов.
Она засмеялась.
