Шацкий, не сводя прищуренных глаз с Карташева, качал отрицательно головой.
– Все это очень условно… пять сотенных…
И он вынул из портфеля пять радужных бумажек и показал Карташеву.
– Вот таких.
Глаза Карташева смущенно и с завистью смотрели на недосягаемое богатство, но он как мог тверже ответил:
– Это не деньги…
– Да-а? – спросил пренебрежительно Шацкий и спрятал деньги назад. – Если хочешь попробовать, возьми. – Он опять вынул деньги и протянул Карташеву. Карташев не знал, шутит Шацкий или предлагает серьезно. Но Шацкий уже снова спрятал деньги, говоря: – Мой друг, я не хочу быть причиной твоей гибели… Она не стоит твоей любви.
– Да я и не возьму твоих денег.
– Конечно!..
– Потому что раньше двадцати одного года не буду иметь своих.
– Жаль, жаль. Я считал тебя более приличным мальчиком. Ты в гимназии выглядел таким… ну, по крайней мере, тысяч на двести… Такой задумчивый, как будто стоит ему только пальцем двинуть, и Мефистофель уж готов к услугам… а ты, в сущности, только жулик. Да, ты падаешь, мой друг… и я боюсь, что ты, наконец, превратишься в простую кокотку… как Ларио: «Дай рубль на память…»
Такие разговоры коробили и раздражали Карташева. Он был опять без денег, надо было или брать взаймы у Шацкого, или прекратить посещения Берга. Он давал себе обещание не ходить к Бергу, но в восемь часов вечера неудержимо рвался следом за Шацким. Шел неудовлетворенный, томился в коридорах деревянного театра, томился в кресле, слушая те же арии, видя те же движения, томился, смотря на ту же толпу поклонников, которые и во время представления, и в антрактах непринужденно кричали, смеялись и пили шампанское.
Все это было недоступно для него, все это было пошло, даже глупо, но все это какой-то уже образовавшейся привычкой тянуло к себе Карташева, так же тянуло, как тянет пьяницу к водке, не давая в то же время никакого удовлетворения.
– В сущности, что нам делать здесь? – говорил иногда в антракте Карташев Шацкому.
– Говори, пожалуйста, в единственном числе, – резко обрывал его Шацкий, – если бы я хотел, то знал бы, что делать.
И Шацкий убегал от унылого Карташева, бегал по коридорам, выкрикивал свое «дзин-ла-ла», останавливался вдруг, расставляя свои длинные ноги, и смотрел, вытянув шею. А когда поворачивались и смотрели на него другие, он смеялся и с новым криком «дзин-ла-ла» несся дальше. Если он налетал на какого-нибудь гремевшего и сопевшего от выпитого коньяку и шампанского марса и тот грубо отталкивал его, – Шацкий на мгновение краснел, мигал усиленно глазами и опять, с новой энергией, отчаянно выкрикивая и ломаясь, стремительно несся дальше.
