- Разрешите, - как же я? Виноват я? Сидел в остроге, ну, после судили, сказали - свободен.
Он хватал себя за уши, за щеки, раскачивая голову, точно пытаясь оторвать ее.
- Ага-а? - рявкнул большой мужик. От его крика люди испуганно шарахнулись прочь, несколько человек поспешно ушли, остальные - с десяток растерянно и угрюмо топтались на одном месте, невольно сбиваясь в тесную кучу, а парень надорванно говорил, болтая головою:
- Уснуть бы мне лет на десять! Всё пытаю себя, не знаю - виноват али нет? Ночью вон этого человека ударил поленом... Иду, спит неприятный человек, дай, думаю, ударю - могу? Ударил! Виноват, значит? А? И обо всем думаю - могу али нет? Пропал я!..
Должно быть, окончательно истомившись, он перевалился с колен на корточки, потом лег на бок, схватил голову руками и сказал последние слова:
- Убили бы меня сразу...
Было тихо. Все стояли понурившись, молча, все стали как-то серее, мельче и похожи друг на друга. Было очень тяжело, как будто в грудь ударило большим и мягким - глыбой сырой, вязкой земли. Потом кто-то сказал смущенно, негромко и дружески:
- Мы, брат милой, тебе не судьи... Кто-то тихонько добавил:
- Сами, может, не лучше...
- Пожалеть - можем, а судить - нет! Пожалеть тебя - это можно! А боле ничего...
Мужик в чапане сказал звонко и торжествуя:
- Пусть господь судит, а люди - будет!
Еще один человек отошел прочь, говоря кому-то:
- Вот и разбери тут! А судья - он сразу, по книге - виноват, не виноват...
- Абы скорей мимо прошло...
- Всё торопимся, а - куда? - То-то и оно.
Откуда-то выдвинулась чернобровая женщина; спустив шаль с головы на плечи, она заправила тронутые сединою волосы под синий, выгоревший платок, деловито подогнув подол юбки, села рядом с парнем, заслонов его от людей дородной своею фигурой, и, приподняв мягкое лицо, сказала ласково, но владычно:
- Уйти бы вам отсюдова...
Ее послушались, побрели прочь; большой мужик, уходя, говорил:
- Вот - на мое вышло! Совесть-то объявилась... Но сказал он эти слова без удовольствия, задумчиво и скучно.
Красноносый старичок шел малой тенью сзади его, открыв табакерку, он смотрел в нее мокрыми глазами и, не торопясь, сеял по пути свои слова:
- А иной раз и совестью играет человек, он тоже шельма ведь, человек-от! Выставит ее, совесть, поперед всех хитростей своих, всех планчиков-затеек, да тем и попрячет их в дымке словесном. Зна-аем! Люди заглядятся - эко, мол, сколь жарко душа горит, а он им той порой кою руку на сердце, кою - в карман...
