Раз-другой Стийна приходила к нам и тогда, когда тетя была дома, но она тете не понравилась. "Смотрит исподлобья, будто я ее обидела, а у самой юбка не глажена и чулки забрызганы грязью! Плохо воспитанная девчонка!"
Стийна действительно была очень замкнутой и редко кому глядела прямо в глаза. Говорила она тихо и монотонно, словно ей было безразлично, слушают ее или нет. Но было в ней что-то, что делало ее интересной мне. Говорила она большей частью совсем не о том, о чем говорили все остальные, и замечала совсем другие вещи. Иногда мы с ней смеялись целыми часами, одно слово порождало другое, одна шутка догоняла другую. Стийна рассказывала о странных вещах — о привидениях, смерчах и ураганах. Ее рассказы редко бывали длинными, и потому оставалось впечатление, словно она утаивает половину того, что знает, говорит лишь о том, что для слушателя доступнее. И Стийна по-своему говорила о книгах и фильмах. Мои впечатления и сопереживания от чтения книги касались обычно особенностей сюжета или героев, а Стийна до тонкостей помнила краски, картины природы и красивые фразы, зато имена действующих лиц забывала почти мгновенно. Я, дочь лесника, конечно же, знала о природе гораздо больше, чем она, — ведь мне доводилось помогать отцу: сажать сосны, заготовлять на зиму подкормку для косуль, прорубать просеки, зимой на лыжах отвозить оленям соль… Я видела, как олени объедают листья с деревьев, как токуют тетерева, как куница таится на заснеженной ветке ели. Но я не умела рассказывать обо всем этом так выразительно, как Стийна рассказывала о пролеске, брошенной в муравейник и медленно розовеющей.
Мне было хорошо в обществе Стийны.
Позже, когда меня уже назначили диктором школьного радиоузла и выбрали в редколлегию стенной газеты (какое там выбрали — запихнули!), я больше не могла проводить со Стийной так много времени. Стийна говорила о моих общественных занятиях: "Суетишься!" — а я испытывала перед нею неловкость, потому что мне нравилось заниматься этим. А когда меня затем еще приняли в ансамбль девятиклассниц, Стийна покачала головой и сказала:
- Ты дробишься на тысячу кусочков и не сможешь потом найти себя среди них.
В тот день я была в полной растерянности. Расстались со Стийной перед подъездом моего дома, как малознакомые. Она не захотела идти ко мне обедать, не захотела идти и в Дом торговли — иногда мы, шутки ради, примеряли там самые экстравагантные фетровые шляпы и корчили соответствующую каждой шляпе мину. Она не попросила меня проводить ее, да и не пошла бы я: мне не хотелось. А зайти к нам я приглашала лишь из вежливости. Когда Стийна свернула за угол, я побрела по улице и долго бродила по городу, грустная и одинокая. "Среди людей я чувствую себя особенно одинокой!" — сказала однажды Стийна, и эта фраза показалась мне тогда возвышенной и полной глубокого смысла. Но я не хотела быть всю жизнь одинокой! Почему я должна молчать, если имею голос и люблю петь, и почему нужно отказываться от участия в редколлегии, если тебе это интересно. Разве кому-нибудь станет легче оттого, что мы вдвоем будем грустно воспевать одиночество? И однако же в словах Стийны таился какой-то намек на пережитое болезненное разочарование — это делало ее как бы мудрее меня и сильно уменьшало мою радость от активной деятельности.
