В глазах доктора Кропотова архитектор окончательно упал. Случилось это так: однажды у Лаптевых собрались только четверо - доктор, Шебуев, Нагрешин и Эраст Лукич. Между доктором и Нагрешиным, при веселом участии Ломакина, завязался разговор о Скуратове. Нагрешин с большим усердием рассказывал о жизни Скуратова в Петербурге, в полку, очень живописно изображал его кутежи, высчитывал его долги и в заключение воскликнул:
- Такой породистый человек и - представьте, не нынче - завтра нищий! Именье у него назначено в продажу... но оно не в состоянии покрыть и одной пятой его обязательств. Ведь у него их свыше двухсот тысяч! Мне его, ей-богу, жаль!
- Какое доброе сердце у этого юноши! - возводя глаза в дубовый потолок столовой, воскликнул Ломакин.
- Жаль? - с сомнением сказал доктор.- Не понимаю этого чувства по приложению к разорившемуся в кутежах барину! Жалеть мужика, у которого пала лошадь, жалеть рабочего, которому машина оторвала руки и тем лишила его единственного средства к жизни,- это я могу! Но гвардейца, скажу, гвардионца - за что жалеть?
- Вот как должен говорить человек с принципами! - воскликнул Эраст Лукич.- Не речь, а сталь, честное слово!..
- Ну, знаете, все-таки...- снисходительно говорил Нагрешин.- Он человек порядочный... такой перелом, как необходимость бросить все привычки, выработавшиеся в течение сорока двух лет...
- Разве он такой старый? - протяжно и капризным голосом спросила Надя. Говорить так она начала недавно в наивном убеждении, что это очень красиво.
- Иван Иванович лишку накинул шесть лет... он щедрый парень! - сказал Ломакин.
- Ах, вы о физических неудобствах говорите? - презрительно заметил доктор.
- Тут и психика задета...
- Дворянская психика? - спросил доктор.
- Ну да... гонор этот и все...
- Мне, скажу прямо, глубоко противна эта спесь людей, отпоенных рабской кровью,- с презрением на лице и в голосе сказал доктор.
- Носив сало, посив мак - ось тоби як! - громко шептал Ломакин на ухо улыбавшейся Наде.
- А вот я,- раздался сиплый голос Шебуева,- к дворянам слабость питаю. Психика лучших представителей этого класса возбуждает у меня что-то вроде зависти к ним,- зависти, смешанной с почтением. В ней, видите ли, много того, что называется благородством, много высоко и тонко развитого чувства собственного достоинства, врожденного отвращения ко всякой пошлости и подлости... И эта дворянская гордость, инстинктивное чувство, наслоившееся в продолжение десятилетий, порою придает дворянину высокую духовную красоту. Вспомним декабристов. Прекрасные были люди! Уже одно то, что барину трудно быть холопом, для меня очень ценно. А в нас, плебеях, жилет инстинктивное холопство, вбитое барской рукой в нашу внутреннюю суть. И оно так глубоко вросло в плебея, что, даже и поднявшись на высоты культуры, он вносит туда с собою холопские чувства... Если мы посмотрим на современного плебея на высоте, в роли человека, облеченного властью... мы все-таки увидим в нем много общего с волостным старшиной... И если в чем плебей перевешивает патриция, так чаще всего в жадности ко благам материальным... А насчет крови, которую из нас выпили дворяне... это дело прошлое, утрата невозвратимая. Это - забыть пора уж... и даже полезно забыть... Вредно человеку помнить, что он был рабом...
