Фрида пришла домой к Хенрику в день экзамена довольно поздно. Ей удалось с милостивого разрешения метрдотеля поменяться сменами. Она вошла, когда часы Домского собора пробили десять, и обнаружила, что дверь распахнута, а комната погружена в темноту. Хенрик лежал на кровати, закрыв лицо рукой.
Когда она подошла к нему, он сел.
Фрида. Юстус забегал, он все рассказал. Ты ел? Ничего не ел целый день? Я так и думала, поэтому прихватила с собой пива и кое-какой закуски из кухни. Большой привет от фрёкен Хильды — помнишь, мы ее видели на концерте в церкви Троицы. Она сказала, что ты вполне, только больно уж худой. Можно, я зажгу лампу и накрою на стол — чуточку подвину книги, ладно?
С молчаливым упорством она начинает хлопотать. Глядя на нее, Хенрик чувствует тяжесть и облегчение, кроме того, ему срочно надо в уборную.
Хенрик. Мне надо пойти помочиться. Я, кажется, за весь день еще ни разу не был в уборной.
Фрида. Нельзя же так переживать!
Хенрик слабо улыбается и исчезает в коридоре, слышно, как он с шумом сбегает по лестнице. Фрида наливает пива в стакан из-под зубных щеток, садится у стола и, закурив сигарету, принимается рассматривать фотографию матери Хенрика. Потом переводит взгляд на окно, во двор и на брандмауэр. Там стоит Хенрик, едва освещенный фонарем арки. Он застегивает брюки и, наверное почувствовав на себе ее взгляд, поворачивается лицом к свету из окна и видит ее в раме желтого четырехугольника. Она улыбается, но он не отвечает на улыбку. Тогда она машет ему рукой, призывая вернуться, поднимает стакан с пивом и пьет. После чего расстегивает блузку, спускает рубашку и оголяет правую грудь.
На рассвете Фрида встает, чтобы уйти домой.
Фрида. Нет, нет, лежи. Скоро совсем развиднеется, я люблю гулять вдоль реки, когда город тих и пуст.
Хенрик. Мне на следующей неделе ехать домой. Представляешь себе картину? Мать, толстая, вся преисполненная надежды, стоит на перроне. Я подхожу к ней и сообщаю, что с экзаменом ничего не вышло, я не сдал. И тут она разражается слезами.
Фрида. Бедный Хенрик! Я бы могла поехать с тобой.
Они оба безрадостно смеются над таким совершенно немыслимым планом. Хенрик спрыгивает с кровати и одевается. И вот они уже окунулись в неподвижное, прохладное майское утро. Подойдя к Нюбруну, останавливаются и смотрят вниз, на черную, бурлящую воду.
Хенрик. Когда я был маленьким, мать однажды заказала столяру небольшой алтарь. Сшила сама скатерть с кружевами, купила гипсовую копию скульптуры Христа работы Торвальдсена, принесла из столовой два оловянных подсвечника и поставила на алтарную скатерть. По воскресеньям мы служили мессу, я был пастором, в пасторском облачении и брыжах. Прихожанами были мать и старушка из богадельни. Мама играла на органе, а мы пели псалмы. Мы даже причастие совершали, представляешь? Потом я попросил маму прекратить эти постыдные спектакли. Мне стало казаться, что мы совершаем какой-то ужасный грех — все это было и смешно и унизительно, — мне казалось, что Бог покарает нас. Мать была такая безрассудная. Она, конечно, расстроилась. Все это она делала ради меня, а я — ради нее, по крайней мере в последние годы. Ужасно. И вот теперь, в такой день, как сегодня, я спрашиваю себя, не собираюсь ли я стать священником ради матери и еще потому, что мой отец не захотел быть священником, хотя все в его семье считали, что он должен. И я спрашиваю себя, о чем он думал, когда решил бросить учебу, несмотря на то, что ему прочили большое будущее. Интересно, о чем он думал. Аптекарь, он стал аптекарем. Представляешь деда и остальное семейство? Стыд-то какой! Да-а.
