И только потом, после допроса, когда шпион сознается, что перешел границу, на заставе спохватываются: кого благодарить, где Черноглазка, где ее брат?
Но их нет. Ушли...
И вот на границе ищут девочку. Не иголку в сене, не песчинку на морском берегу — девочку. Черноглазую... Круглолицую... В пестром, как осень, платьице... Найдут, конечно.
ПАПА, ГОТОВЯЩИЙСЯ К ДРАКЕ
Папа плакал. Мой папа! В этом вся штука. Про других не знаю. Другие могли плакать сколько угодно. Значит, они не были железными папами. А мой был железным. И не мог, просто не имел права плакать.
Это очень больно, когда плачут папы. Когда мамы — тоже. Но не так. Наверно, потому, что привычней. Видеть плачущего папу не менее странно, чем говорящего сома. Рыбы от природы немы. Папы от природы тверды, как железо. Все папы. И мой больше других. О, мой папа! Ему ничего не стоило одной рукой свернуть шею льву, задушить удава, сплюснуть гирю... Чудеса, которые он мог вытворять двумя руками, не поддаются описанию. Двумя руками мой железный папа шутки ради мог поднять сруб строящегося дома, опрокинуть железнодорожную платформу, согнуть в бараний рог чугунную сваю... Правда, все это он мог лишь в моем воображении, но я твердо верил, при случае папа не посрамит своего имени.
И вдруг — слезы.
...Мама терпеть не могла скрипучих дверей. «Ноют, как зубы», — говорила она и смазывала петли машинным маслом. Поэтому двери у нас не скрипели.
Я открыл дверь и бесшумно как тень вошел в комнату.
Папа сидел в кресле, глядя в потолок, а по его лицу, как росинки по шершавому листу, скатывались слезы.
— Папа, — позвал я.
— А? Кто это? — Увидев меня, папа улыбнулся, развел руки, как бы потягиваясь, и сказал: — Ишь ты, вздремнул. Который час?
Я не знал. Но папа и не ждал ответа. Он привлек меня к себе, прижал и, полагая, что я ничего не вижу, смахнул свободной рукой слезинки.
...Мама жаловалась папе, что я, ложась спать, подолгу не засыпаю. Она не знала, что я ставил опыт. Хотел проследить, когда человек засыпает. Для этого я подолгу лежал с открытыми глазами и ждал прихода сна. Потом я понял: подкараулить сон все равно что насыпать галке соли на хвост. То и другое не осуществимо. К удовольствию мамы, я стал засыпать вовремя.
Папины слезы снова лишили меня сна и сделали жестоким. Я никогда не думал, что могу быть таким жестоким. Все шло в дело, когда я расправлялся с моими «папиными врагами». Расправлялся невзирая на лица, потому что взирать, собственно, было не начто. У моих «папиных врагов» лиц не было. Я ведь никогда их не видел. И только предполагал, что они существуют.
