- Не люблю жалостной литературы! В каких людях она рассчитывает пробудить жалость и прочие добрые чувства? Он "чувства добрые лирой пробуждал", а его застрелили. Командующие классы властвуют посредством насилия, - на кой чорт нужны им добрые чувства? Что же - это мы, что ли, должны заразиться жалостью к бессчастным и всяким униженным? Слезой грязи не смоешь. Тем более не смоешь крови. А задача - смыть с людей кровь и грязь.
Взяв книгу из моих рук, он поднял её, как бы показывая её кому-то вдали, в пустоте.
- Это - хорошо! Как он мог написать глупую кухарку столь... убедительно? Даже странно, как будто видишь её. Интересный фокус.
Пересыпая гальку с ладони на ладонь, он продолжал задумчиво и тихо:
- Как-то... обидно видеть, что книги лучше людей, а ведь это верно: лучше! Как можно, будучи явным буржуем, написать "Углекопов", "Разгром" или "Девяносто третий год"? Непонятно.
Бросил камешком в книгу на колене моём и спросил:
- Знаете, что тут хорошо? Ненависть автора, правда ненависти. Вот так и надо: спокойно, решительно, без оглядки! Когда говорят или пишут о святой, великой и ещё какой-то там правде, я понимаю это только как правду ненависти. Никакой другой правды не может быть. Всякая другая - ложь. Вот Ленин это понимает.
Помолчав, он прибавил:
- Пожалуй, он один и понимает.
Вилонов бросил гальку, встал, встряхнулся:
- Уйдёмте отсюда, тут - оглохнешь, да и сыро.
Дор'огой, медленно шагая в гору, спросил:
- А что, есть какая-нибудь формула ненависти?
- Не знаю.
- Я где-то прочитал, что чувство ненависти стремится в корне уничтожить не только всё, что её возбуждает, но даже и самую мысль о возможности существования таких возбудителей. Там как-то мудрёно было сказано...
Он задыхался, но, когда я сказал, что вредно ему говорить поднимаясь в гору, он не обратил внимания на мои слова, продолжая:
- Классовая ненависть - самая могучая творческая сила. Читали вы "Государство будущего"? По-моему, Бебель в этой книжке недалеко смотрит. Это - ремонт, а не новая постройка.
И, остановясь, сказал с усмешкой:
- Надо отдохнуть. Эдакий идиотский ветер!
В другой раз он засиделся со мною до поздней ночи; весь день ожесточённо спорил, возбуждение его разрешилось кровохарканием, и он был несколько угнетён этим. Сидели мы на маленьком дворике, залитом цементом, на каменных ступенях лестницы в сад, разбитый по горе, среди скал.
Вилонов снова говорил на свою тему о единой правде - правде ненависти, но говорил как будто не для меня, а для того, чтоб ещё раз послушать свои мысли. Потом надолго задумался, замолчал, отмахиваясь от комаров веткой акации, и, наконец, предложил:
