И вздыхают деревья,
Как без рифмы стихи.
Это мне нравится. Но - скажи - зачем ты пишешь стихи? Это так не идет к тебе. Все-таки стихи - искусственное дело, как хочешь.
Потом сочиняли пародии на Скитальца:
Возьму я большое полено
В могучую руку мою
И всех - до седьмого колена
Я вас перебью!
И пуще того огорошу
Ура! Тррепещите! Я рад.
Казбеком вам в головы брошу,
Низвергну на вас Арарат!
Он хохотал, неистощимо придумывая милые, смешные глупости, но вдруг, наклонясь ко мне со стаканом вина в руке, заговорил негромко и серьезно:
- Недавно я прочитал забавный анекдот: в каком-то английском городе стоит памятник Роберту Бернсу - поэту. Надписи на памятнике - кому он поставлен - нет. У подножия его - мальчик, торгует газетами. Подошел к нему какой-то писатель и говорит: "Я куплю у тебя номер газеты, если ты скажешь - чья это статуя?" - "Роберта Бернса", - ответил мальчик. "Прекрасно! Теперь - я куплю у тебя все твои газеты, но скажи мне: за что поставили памятник Роберту Бернсу?" Мальчик ответил: "За то, что он умер". Как это нравится тебе?
Мне это не очень нравилось, - меня всегда тяжко тревожили резкие и быстрые колебания настроений Леонида.
Слава не была для него только "яркой заплатой на ветхом рубище певца", - он хотел ее много, жадно и не скрывал этого. Он говорил:
- Еще четырнадцати лет я сказал себе, что буду знаменит или - не стоит жить. Я не боюсь сказать, что все сделанное до меня не кажется мне лучше того, что я сам могу сделать. Если ты сочтешь мои слова самонадеянностью, ты - ошибешься. Нет, видишь ли, это должно быть основным убеждением каждого, кто не хочет ставить себя в безличные ряды миллионов людей. Именно убеждение в своей исключительности должно - и может - служить источником творческой силы. Сначала скажем самим себе: мы не таковы, как все другие, потом уже легко будет доказать это и всем другим.
- Одним словом - ты ребенок, который не хочет питаться грудью кормилицы...
- Именно: я хочу молока только души моей. Человеку необходимы любовь и внимание или - страх пред ним. Это понимают даже мужики, надевая на себя личины колдунов. Счастливее всех те, кого любят со страхом, как любили Наполеона.
- Ты читал его "Записки"?
- Нет. Это - не нужно мне.
Он подмигнул, усмехаясь:
- Я тоже веду дневник и знаю, как это делается. Записки, исповеди и все подобное - испражнения души, отравленной плохою пищей.
Он любил такие изречения и, когда они удавались ему, искренно радовался. Несмотря на его тяготение к пессимизму, в нем жило нечто неискоренимо детское - например, ребячливонаивное хвастовство словесной ловкостью, которой он пользовался гораздо лучше в беседе, чем на бумаге.
