Л.Н. ценил ее, а она жила в постоянной тревоге за него, в непрерывном напряжении всех сил своих, совершенно жертвуя личностью своей интересам мужа.
В Москве у Андреева часто собирались литераторы, было очень тесно, уютно, милые глаза "Дамы Шуры", ласково улыбаясь, несколько сдерживали "широту" русских натур. Часто бывал Ф.И.Шаляпин, восхищая всех своими рассказами.
Когда расцветал "модернизм", пытались понять его, но больше осуждали, что гораздо проще делать. Серьезно думать о литературе было некогда, на первом плане стояла политика. Блок, Белый, Брюсов казались какими-то "уединенными пошехонцами", в лучшем мнении - чудаками, в худшем чем-то вроде изменников "великим традициям русской общественности". Я тоже так думал и чувствовал. Время ли для "Симфонии", когда вся Русь мрачно готовится плясать трепака? События развивались в направлении катастрофы, признаки ее близости становились все более грозными, эсеры бросали бомбы, и каждый взрыв сотрясал всю страну, вызывая напряженное ожидание коренного переворота социальной жизни. В квартире Андреева происходили заседания ЦК социал-демократов большевиков, и однажды весь Комитет вместе с хозяином квартиры был арестован и отвезен в тюрьму.
Просидев в тюрьме с месяц, Л.Н. вышел оттуда точно из купели Силоамской - бодрый, веселый.
- Это хорошо, когда тебя сожмут, - хочешь всесторонне расшириться! говорил он.
И смеялся надо мной:
- Ну что, пессимист? А ведь Россия-то - оживает? А ты рифмовал: самодержавие - ржавея.
Он печатал рассказы "Марсельеза", "Набаг", "Рассказ, который никогда не будет кончен", но уже в октябре 1905 года прочитал мне в рукописи "Так было".
- Не преждевременно ли? - спросил я.
Он ответил:
- Хорошее всегда преждевременно...
Вскоре он уехал в Финляндию, и хорошо сделал - бессмысленная жестокость декабрьских событий раздавила бы его. В Финляндии он вел себя политически активно, выступал на митинге, печатал в газетах Гельсингфорса резкие отзывы о политике монархистов, но настроение у него было подавленное, взгляд на будущее - безнадежен. В Петербурге я получил письмо от нею, он писал между прочим:
"У каждой лошади есть свои врожденные особенности, у наций - тоже. Есть лошади, которые со всех дорог сворачивают в кабак, - наша родина свернула к точке, наиболее любезной ей, и снова долго будет жить распивочно и на вынос".
Через несколько месяцев мы встретились в Швейцарии, в Монтре. Леонид издевался над жизнью швейцарцев.
