Многие мужики были сданы в солдаты, а иных со связанными руками посадили в телеги и увезли, и они как в воду канули.
Но вскоре слухи о новых крестьянских бунтах стали доходить до Тархан.
С бунтовщиками расправлялись жестоко. Шептали по всем углам, что многих били кнутом, иных, заковав в кандалы, отправляли в Сибирь.
— Но ведь эти помещики были, наверно, такие же злые, как Рысачиха! — упорно твердил Миша. — За что же мужиков отправили в Сибирь?
— Как это за что?! — возмущалась бабушка. — Мужики такое натворили, а ты за них заступаешься? Опомнись, Мишенька!
Но он упорствовал в своих возражениях и так горячо защищал мужиков, что бабушка, наконец, не на шутку рассердилась и запретила ему говорить об этих бунтах.
Мишенька перестал о них говорить, но зато говорили другие. Приезжие из Курской губернии, которым бабушка продавала хлеб, рассказывали о бунтах и расправах с бунтовщиками.
После этих рассказов Миша будил по ночам своим криком мсье Капэ. Гувернер с тревогой подходил к его кровати и спрашивал:
— Что такой, Мишель? Спи. Спокойный сон!
Миша в раздумье сидел на завалинке Ивашкиной избы. Он сидел так уже много времени и давно хотел бы уйти — и не мог. Он прислушивался к голосу, который доносился из избы через раскрытое оконце. Это был даже не голос, а еле слышный стон, иногда умолкавший, словно человек окончательно обессилел, но потом опять начинавший свою бессловесную прерывистую жалобу, свою мольбу о помощи, обращенную неведомо к кому.
Стонал лежавший в избе на жесткой лавке Никита, Макаров брат. Он был крепостным помещика Мосолова и хотел бежать от него, но его поймали и запороли на конюшне — так рассказал Мишеньке дядя Макар. А Никита был хворый сызмальства… Теперь вот Мосолов сдался на мольбы Макара: велел дворне выдать ему больного брата — пускай, мол, в Тарханах помирает, проку от него все равно в хозяйстве не будет.
И Никита помирал, а Макар кланялся Мосолову в ноги, благодаря его за то, что разрешил своему крепостному окончить жизнь в родной избе…
Иногда кто-нибудь из мужиков подходил к раскрытому оконцу и, постояв, уходил, покачивая головой. А Миша все сидел, точно прикованный этим раздирающим душу стоном.
Ивашка выбежал с ковшом и, набрав свежей воды из кадки, отнес ее в избу. Потом вернулся и стал около Миши, мрачно глядя куда-то в сторону.
— Ивашка, — спросил Миша тихо, — ему больно?
— Известное дело, а то чего ж..
— А что у него болит?
— Все кости болят, а перво-наперво печенка. Отбили ее…
