— Ваша очередь, — обратился Лавьен к старику с белой бородой.
Бьяншон отвел слугу в сторону и спросил, скоро ли кончится прием.
— Прошло уже двести человек, остается доделать восемьдесят, — ответил Лавьен. — Вы успеете, господин доктор, съездить к нескольким больным.
— Дружок, — сказал следователь, оборачиваясь и беря Ораса за руку, — вот тебе два адреса, тут совсем рядом — Сенская улица и Арбалетная. Навести двоих! На Сенской улице угорела девушка, а на Арбалетной болен мужчина, его надо бы положить к тебе в больницу. Я жду тебя к завтраку.
Бьяншон вернулся через час. Улица Фуар была безлюдна; начинало светать; дядюшка уже поднимался наверх, последний бедняк, нищету которого уврачевал судья, пошел домой, кошель Лавьена был пуст.
— Ну, как они? — спросил следователь доктора, который догнал его на лестнице.
— Мужчина умер, — ответил Бьяншон, — девушка выкарабкается.
С тех пор как женская рука перестала наводить порядок в жилище Попино, оно уподобилось своему хозяину. Небрежность человека, поглощенного одной властной мыслью, наложила на все свой причудливый отпечаток. Все покрылось застарелой пылью, вещи употреблялись не по назначению, как это водится в хозяйстве холостяка. В вазах для цветов торчали бумаги, со столов не убирались пустые пузырьки из-под чернил, повсюду забытые тарелки, жестянки из-под зажигательной фосфорной смеси, которые, по-видимому, служили подсвечниками, когда надо было что-нибудь отыскать; сдвинутая с обычного места мебель, наваленные кучей вещи и расчищенные углы говорили о начатой и незаконченной уборке. Кабинет судьи, особенно пострадавший от этого вечного беспорядка, свидетельствовал о напряженной работе, о самозабвении поглощенного ею человека, запутавшегося во все нарастающих делах. Библиотека выглядела словно после какого-то разгрома, повсюду валялись книги, вложенные одна в другую или упавшие на пол корешком вверх; папки судебных дел стояли вдоль книжного шкафа, загромождая пол. Паркет не натирался уже два года. На столах и повсюду навалены были разные вещи, поднесенные бедняками в знак благодарности. На камине, в вазочках синего стекла, красовались два стеклянных, разноцветных внутри, шара, их пестрые краски придавали им вид любопытных чудес природы. Букеты искусственных цветов, вышивки с инициалами Попино, окруженными сердцами и бессмертниками, украшали стены. Тут были и никчемные претенциозные ящики резной работы, и пресс-папье, напоминавшие изделия острожников. Эти шедевры терпения и символы благодарности, эти высохшие букеты придавали кабинету и спальне судьи вид игрушечной лавки. Добряк Попино своеобразно приспособил подарки для своих канцелярских нужд: он совал туда заметки, старые перья и всякие бумажонки. Эти трогательные доказательства великого человеколюбия запылились, поблекли. В залежи ненужных вещиц выделялись прекрасно сделанные, но изъеденные молью чучела птиц и чучело великолепного ангорского кота, некогда любимца г-жи Попино, для которой и постарался какой-то бедняк-чучельник, придав своему произведению подобие жизни, чтобы этим бессмертным сокровищем отблагодарить следователя за небольшую милостыню. Местный живописец вывесок, которого благодарность завела на непривычный путь, написал портреты г-на и г-жи Попино. Повсюду, даже у самой кровати в спальне, виднелись пестрые подушечки для булавок, вышитые крестиком пейзажи и плетеные бумажные коврики, замысловатые узоры которых говорили о кропотливой и бессмысленной работе. Занавески на окнах пожелтели от дыма, драпировки совсем выцвели. Между камином и большим письменным столом, за которым работал судья, кухарка поставила на круглом столике две чашки кофе с молоком. Два кресла красного дерева с сиденьями из волосяной материи ожидали дядю и племянника. Тусклый свет из окон не доходил туда, и кухарка принесла нагоревшие грибом свечи, с фитилями чрезмерной длины, бросавшими красноватый свет, — признак медленного сгорания, как свидетельствуют наблюдения скупцов.
