На следующий день он пошел бродить вокруг ограды Курселя, но лишь когда уже стемнело, чтобы виконтесса не увидела его. Чувства, которым он при этом повиновался, принадлежат к столь загадочным движениям души, что надо быть юношей или самому находиться в подобном положении, чтобы понять все их прихоти, всю их тайную сладость; счастливцы, склонные видеть в жизни одну лишь позитивную сторону, только пожмут плечами. После мучительных колебаний Гастон написал г-же де Босеан письмо, — оно может служить образцом стиля, свойственного влюбленным, и напоминает те картинки, какие под большим секретом рисуют дети ко дню рождения родителей, — подношения, которые всем кажутся жалкой мазней, за исключением тех, кто их получает.
«Сударыня!
Вы так завладели моим сердцем, моей душой, всем моим существом, что с этого дня судьба моя всецело зависит от Вас. Не бросайте в камин мое письмо. Будьте ко мне благосклонны и прочтите его. Может быть, Вы простите мне первую фразу моего письма, поняв, что это не пошлое и обдуманное признание, а выражение неподдельного чувства. Может быть, Вас тронет скромность моих просьб, моя покорность, внушенная Вашим превосходством, и то, что вся моя жизнь зависит от Вашего решения. Я так молод, что умею только любить, я не знаю, что может нравиться женщине, чем ее можно привлечь; но сердце мое полно опьяняющего обожания. Меня непреодолимо влечет к Вам, при Вас я полон безмерной радости, я думаю о Вас непрестанно, — это себялюбивое чувство, ибо Вы для меня источник жизни. Я не считаю себя достойным Вас. Нет, нет, я слишком молод, застенчив, не искушен в жизни для того, чтобы дать Вам хотя бы тысячную долю того счастья, какое я испытывал, когда слышал Ваш голос, когда видел Вас. Для меня Вы единственная в мире. Не представляя себе жизни без Вас, я решил покинуть Францию и сложить свою голову, участвуя в каком-нибудь опасном предприятии в Индии, в Африке, все равно где. Ведь победить свою безмерную любовь я могу только чем-то необычайным. Но если Вы оставите мне надежду, — не принадлежать Вам, нет, а лишь добиться Вашей дружбы, — я не уеду. Разрешите мне проводить подле Вас, — хоть изредка, если уж нельзя иначе, — несколько часов, подобных тем, которые я у Вас похитил. Этого мимолетного счастья, которое Вы вправе отнять у меня при первом пылком слове, достаточно мне, чтобы смирять жар в крови. Но не слишком ли я рассчитываю на Ваше великодушие, умоляя Вас терпеть отношения, столь желанные для меня, столь неугодные Вам? Впрочем, Вы сумеете показать свету, — которому Вы так много приносите в жертву, — что я для Вас ничто. Вы так умны и так горды! Чего Вам опасаться? Как бы я хотел открыть Вам свое сердце и уверить Вас, что в моей смиренной просьбе не кроется никакой затаенной мысли! Я не стал бы говорить Вам о своей безграничной любви, когда просил Вас подарить мне Вашу дружбу, если бы надеялся, что Вы когда-нибудь разделите глубокое чувство, похороненное в моей душе. Нет, нет, я согласен быть для Вас кем хотите, только лишь быть подле Вас. Если Вы мне откажете, — а это в Вашей власти, — я не буду роптать, я уеду. Если когда-нибудь другая женщина займет какое-то место в моей жизни, тогда окажется, что Вы были правы; но если я умру верным своей любви, может быть, Вы почувствуете сожаление! Надежда на это сожаление смягчит мои муки, — другой мести не нужно будет моему непонятому сердцу…»
