- Ах, бросьте свое донкихотство! - сквозь стиснутые зубы проговорил Португалов. - Есть другой выход... - Он был бледен, хрустел пальцами. Ставка на демократию кончена. Мы проиграли. Но мы должны быть с народом. Не с царской сволочью, а с мужиками и рабочими. Мы должны предупредить Каппеля. Мы арестуем главнокомандующего и Сольского с его тупоголовыми министрами, открываем фронт и, вместе с большевиками, бьём по Каппелю. Других путей нет. Или - или. Или служба чёрному Дидерихсу, или переход к красным, с которыми народ...
Живя в Сорренто в 1928 году, Иван писал повесть, читал начало её, и мне казалось, что эта повесть будет наиболее зрелым произведением его. Начиналась она сценой возвращения эмигранта-революционера в деревню, его встречей на станции со своим отцом и торжественной встречей, которую устроила эмигранту деревня. В этом торжестве, смешном и трогательном, отец эмигранта не принимает участия, он, в стороне, спрятался под телегу и горько плачет. Из дальнейшего оказалось, что в 1906 году отец, желая спасти сына, выдал его товарищей полиции, а сын, узнав об этом, стрелял в отца и ранил его. Мне вспомнились слова Вольнова, сказанные им давно на Капри по поводу Азефа: "Бывало, что отцы выдавали детей жандармам". Повесть имела характер явно автобиографический, и я спросил Ивана: не его ли это отец? Он задумался, глядя на страницу рукописи, потом, встряхнув головою, хотел что-то сказать и - не сказал ни слова. А дня через два спросил неожиданно:
- Может быть, лучше - выкинуть отца-то?
Я посоветовал ему не делать этого.
- На мелодраму похоже, - пробормотал он, но тотчас же добавил: Впрочем, мелодрама - тоже правда. Если - плохо, так уж - всегда правда.
И не торопясь, взвешивая слова, рассказал:
- В 1906 году было такое - сына должны были арестовать за участие в террористическом акте: убил шпиона и ранил стражника, и сам был ранен; отец террориста, лесник, тоже участвовал в этом акте, но никак не мог помириться с тем, что сына повесят, и сам застрелил его, а потом покаялся попу, тоже эсеру, но поп - выдал его. И отца повесили в орловской тюрьме.
Рассказав, он помолчал и тихонько добавил:
- Об эдаких делах хорошо бы забыть.
В другой раз он сердито пожаловался:
- Тяжело писать! Чорт её дери, эту правду прошлого! Из-за неё ничего не видно...
Как раньше, он всё ещё поругивал деревню, мужиков; было уже ясно, что он делает это по привычке и по желанию быть объективным. Но уже и в словах и в глазах его сияла твёрдая вера, что бедняцкое крестьянство встанет на ноги. Он говорил:
