— Болит нога, солдат?
— Н-н-е-т... уже не болит... отболела. Пить хотя бы дали... Перед смертью напиться... квасу бы... или пи-ва...
— В перевязочную.
Газовая. И, наверное, уже поздно... Иду дальше, смотрю, раскладываю марки для срочных и первоочередных перевязок. Увы — их уже набирается несколько десятков, а я не прошел еще и половины нижнего этажа. «Брать только срочных». Позвали в перевязочную: «Уже развязан, идите».
Да, газовая настоящая, классическая, с гангреной. Если бы не эта портянка на стопе, увидели бы раньше... пальцы синие. Сделали высокую ампутацию. Живой пока. Может, чудо? Бывают же чудеса... Нет, не бывает чудес. «Гангренозная форма анаэробной инфекции протекает легче других», — так я где-то читал:
На столах в перевязочной уже лежат обработанные раненые с талонами. Вещи их складывают на скамейку, шинели — на вешалку. Асептика — ниже всякой критики. А что делать? Раздевать до белья? Холодно и долго... И все же... Печка уже горит лучше. Но дым, дым, что делать с ним? Глаза у всех уже слезятся, а работа только началась. Форточки нет, но есть дыра, заткнутая грязным ватником. Открыть? Дует, говорят, холод на дворе — ниже 20 градусов. Только вышел в коридор — катится Рябов, Рябчик.
— Николай Михайлович! Привезли пять машин лежачих. Человек двадцать. Куда?
— Как куда? Тебе же освободили одну комнату в приемной?
— Ее уже» заняли... Это уже не первые машины. Есть на втором этаже одна палата... свободная и с бочкой.
Вот тебе и сортировка! Большой дом, а ткнуть некуда. Не в перевязочную же вносить. Нужно бежать наверх, подгонять с освоением новых палат... Как там с печками, с дровами, с дружинницами?
Обхожу еще одну, другую, третью палату. Выбираю уже только срочных, первую очередь даю редко. Все равно сегодня уже не успеть. Как шина Дитерихса, так на час стол занят. А если рассечение — то и на два. С трудом пробираюсь между носилками, чтобы пощупать пульс, посмотреть ногу — нет ли газа.
Что делать? Что делать? Наши силы так ничтожно малы... Но вот опять бегут из перевязочной, стряслось что нибудь...
— Николай Михайлович! Кровотечение, скорее!
Кровотечение! Именно этого я боялся все полгода войны. К этому готовился, читал про сосуды в книгах... Но еще в жизни не перевязал ни одной артерии — рисунки с этими артериями молниеносно мелькают в голове...
Посреди перевязочной на столе сидит раненый, его держит под мышки, как ребенка, санитар Иван Иванович Игумнов. Вся голова в уродливой повязке, виден только один глаз, бинты грязные, промокли слюной и кровью, что течет из отверстия, где раньше был рот... Из-под бинтов по щеке стекает яркая алая кровь, почти струйкой, и капает частыми каплями на пол... Вокруг столпились сестры и врачи.
