Я решила точно определить дату своего ухода, подошла к настенному календарю, старому, позапрошлогоднему, но мне нужна была только дата, и я, зажмурившись, ткнула пальцем куда-то в середину рябеньких столбцов. Открыла глаза, посмотрела: палец упирался куда-то в июль.
Ну вот. Когда день был назначен, можно было все обдумать спокойно. В конце концов, не мешало бы и как следует поесть. Да и бабушкину бдительность нужно было усыпить, а то она и в самом деле решит, что у меня не все в порядке с головой.
Действительно, есть очень хотелось, как будто после определения конечной цели душа успокоилась, и желудок, наконец-то, смог напомнить о своих правах.
Я вышла из своего убежища и сразу пошла к печке. Баба Саша сидела за столом и сматывала клубок пестрой шерсти. Я открыла заслонку и посмотрела в теплый печкин зев. Там стояли три черных чугуна.
— Баб, а что поесть?
Бабуля со свойственной ей природной тактичностью и виду не подала, что удивлена моим внезапным аппетитом, сказала так, словно и не было странного недельного голодания:
— А вон, Ириша, — так она меня называла, не воспринимая причуд своей невестки с моим именем, — щи, кашка пшенная с медом, молочко топленое. — Она с самого моего рождения не в состоянии была выговорить это заморское имя.
— Все еще горячее. Дай-ка достану, а то обожжешься еще.
Бабушка встала из-за стола, опираясь на него руками, так что он заскрипел и, подойдя к печке, заглянула мне в лицо.
— Эка, ты осунулась, девка. Давай-ка подкрепись. Глазенки-то вон скоро в черепушку провалятся.
— Давай, баб, — почти прошептала я, наслаждаясь своим смирением.
Мне стало смешно оттого, как бабуля сказала " в чиряпушку", но веселиться мне сейчас было бы нелепо, и я поспешила вернуться к своим грустным раздумьям: подумала о том, как расстроиться бабушка, узнав о моей смерти.
— Ба, а что новенького в деревне? — спросила я, хотя и не собиралась слушать, лишь бы она не заметила моих внезапно навернувшихся слез. смотрела в окно, сидя за столом, а баба Саша обстоятельно излагала мне деревенские вести, наливая щи:
— Подружка твоя, Ксенька, в город уехала учиться. Помнишь Ксеньку-то?
Я кивнула, глядя на облупленную оконную раму, а бабушка продолжала:
— Недавно к нам из города нового фельдшера прислали, молоденького такого, чернявенького. А Родионовна померла зимой еще. А когда хоронили ее, такой мороз трещал, что мужики целый день ей могилу ломами выдалбливали.
Я еще пристальней стала всматриваться в раму, будто заметила на ней что-то сверхъестественное.
