А снова до бабушки еще не дорос. И не понимает. А когда поймет — как бы уж поздно не было…
Ей теперь оставалось только одно: незаметно следить за ним и стараться понять, по хорошей он дороге идет или по плохой. И если по плохой, то защитить, броситься вперед старой, но еще сильной тигрицей… Хотя по складу своему она вовсе не была тигрицей.
Однако знала, если понадобится, если за Сережу, то сил у нее достанет быть и решительной, и сильной, и даже злой!
Внук ее в этот момент думал о Тане.
Вернее, это неправильное слово — «думал», потому что никаких стройных мыслей у Сережи не было. В его сердце громоздились разные бурные и часто противоположные чувства, а в голове мелькали обрывки разговоров, которые он сам сейчас придумывал и сам сейчас же отбрасывал — в пустоту, в забвение и вечную смерть.
Пожалуй, если бы Сережа Крамской был повзрослев, можно было бы сказать, что он мучается. Он и в самом деле мучился, только не понимал этого. Он спорил с Таней и поминутно ее побеждал, вернее, убеждал. Но ведь Таня была не настоящая, а, так сказать, мысленная, выдуманная. Оттого и победы его были подобны победам над кораблями из игрального автомата.
А ведь они даже не поссорились. Да, ни ругательных, ни просто громких слов произнесено не было. И будь на месте Сережи взрослый человек, он непременно воспользовался бы этим обстоятельством. Попробовал бы помириться.
Но Сережа знал душой, что между ним и Таней случилось что-то куда важней и хуже обычной громкой ссоры.
Если перевести на взрослый язык, то, наверное, надо было бы употребить слово «разрыв». Или, пожалуй, точнее: «раскол», потому что «разрыв» — это когда люди любили-любили друг друга, а потом… разрыв.
Раскол — дело посерьезней. Раскол — когда расходятся во взглядах. Вот как раз такое и получилось у Тани и Сережи.
И если даже этот раскол попробовать склеить через какое-то время, все равно трещины останутся. Сколько бы ты ни прожил — хоть двадцать, хоть семьдесят лет, — эти трещины не срастутся. Они навсегда.
Было Сереже Крамскому в эту минуту тоскливо и страшно. С особой отчетливостью он вдруг подумал: теперь и незачем сидеть за одной партой.
Это была как бы не его мысль. Это Таня подумала у него в голове.
Тут же он почувствовал, как сила оставляет его. Он ведь был сильный — с самого первого сентября. Но он был Таней сильный… Неужели только Таней? А теперь опять превратится в захудалую Корму?
Страшно ему сделалось. Падать вообще страшно. Особенно тем, кто полетал.
