Сегодня Мирон Савельев был в ударе и, не умолкая, "завирался", как называл его фантазии благочестивый Гусь, кончивший стучать машиной и глубокомысленно рассматривавший голенище, стараясь изобразить фальцетом концертное "Царю небесный". Вместо фальцета получилось змеиное шипение, и Гусь, потирая свою длинную шею рукой, ожесточённо отхаркивался и плевался по сторонам.
- Ты чего, Павел, такой красный? - вдруг, взглянув на работника, спросил Мирон Савельев. - И лоб в поту!..
- Не знаю! - глухо ответил Павел, проводя рукой по лбу и пачкая его чем-то чёрным.
- Ты не натирайся сажей-то, не поможет! - резонно заметил ему хозяин. - И глаза у тебя тово, мутные! нездоров ты?
- Да... нездоров... Очень неможется...
- Так что же? - подумал хозяин. - Ну, брось работать-то. Вон он дошьёт сапоги... Иди и ляг... отдохнёшь.
Павел встал и, шатаясь, пошёл к двери.
- На погребе я лягу, коли что... - сказал он.
Идя двором, он чувствовал, что у него трясутся ноги, голова точно налита чем-то и кружится, а перед глазами в воздухе плавают красные и зелёные круги...
Воздух на погребе, сырой и тяжёлый, показался ему насыщенным густым паром. Он лёг на мешок сена, положенный в углу на сырые половицы, и закинул руки за голову, предварительно расстегнув ворот рубашки и сбросив с себя тяжёлый, сшитый из мучных мешков фартук.
На погребе было темно, а сквозь щели в двери пробивались лучи солнца и резали тьму тонкими лентами, почему-то дрожащими; они то пропадали, то снова являлись. На дворе глухо звучали чьи-то шаги, и в голове странно гудело, и било в виски что-то опьянявшее, и кровь быстрой и жгучей струёй кипела в жилах, отчего дышалось так трудно и дыхание, казалось, пахло сырой и горячей кровью. А перед глазами прыгали эти красные и зелёные пятна, то маленькие и сверкавшие, как глаза кошки, то большие и тёмные, как куски сафьяна, падавшие откуда-то сверху и кружившиеся в воздухе легко, как иссохшие осенние листья.
Павел лежал, широко открыв глаза, и старался не двигаться, боясь, что если он сделает это, то может упасть куда-то глубоко и долго лететь в этой глубине, полной горячего, удушливого пара. Под ним и вокруг него всё колебалось, кружилось и издавало какой-то монотонный, тонко звенящий звук. Этот звук наполнял и голову Павла, надоедливо звеня в ушах.
Так прошло много странно медленных минут, когда вдруг в отворённую дверь хлынул солнечный свет и знакомый голос Сеньки звонко прозвучал:
